Дмитрий Мережковский - Св. Тереза Иисуса
„Без любви все есть ничто, sin amor todo es nada“, — первую половину этого религиозного опыта св. Тереза иногда забывает, хотя и не так часто, как св. Иоанн Креста, и у обоих остается только вторая половина его: „Все есть ничто“.
„Радости я не могу ни желать, ни просить у Христа… потому что Он сам имел на земле один лишь Крест“, — признается Тереза. Крест помнит она всегда, а Воскресение слишком часто забывает. Даже и в „Прославленном Теле“ воскресший Христос для нее весь в Крови, в страшной „Бане Крови“. Так же и для нее, и для св. Иоанна Креста, как для Паскаля, „Агония Христа будет длиться до конца мира“. Эта бесконечная любовь или, вернее, бесконечная жалость к Сыну так сильна у Терезы, что доводит ее почти до возмущения против Отца и до кощунственного ропота: „Как мог Ты согласиться, Отец, чтобы Сын Твой каждый день отдавал Себя на растерзание?.. О, зачем, зачем Он всегда молчит? Зачем никогда не говорит за Себя, а всегда — только за нас? Неужели никого не найдется, чтобы защитить этого Агнца?“ „Как может быть… чтобы даже Отец Твой Небесный не утешил Тебя?.. Но если так, пойдем же вместе; я хочу следовать за Тобою повсюду и пройти через все, через что Ты прошел“, — через „агонию Христа, длящуюся до конца мира“. Кажется иногда, что и св. Тереза соблазняется тем же опасным уклоном, как все Римское католичество, — что хочет и она страдать не только со Христом, но и за Христа, как будто не Христос за человека распинается, а человек — за Христа; не человек Христом искупляется, а Христос — человеком.
В эти именно дни появляются, может быть, не случайно две книги с двумя именами Реформы: „Установление христианства“, „Institutio Christianismi“, Кальвина, и ответ на эту книгу, „Восстановление Христианства“, „Restitutio Christianismi“, Михаила Сервета. Слишком иногда напоминает внутренняя католическая Реформа внешнюю, протестантскую. Это именно возможное совпадение двух Реформ и сделается убийственным, потому что смертельно отравленным оружием в руках Обутых, Calcados, против Босоногих, Descalzos.
38
Новый Кармель, с восстановленным древним и строжайшим Уставом, давно уже был бельмом на глазу у Обутых: жили они целых три века со смягченным Уставом, mitigatus, в почете и покое, как у Христа за пазухой, и вот оказалось вдруг, что живут в смертном грехе, в отступлении от Христа. И хуже всего было то, что обличила их в этом почти никому не известная женщина, может быть, „одержимая бесами“, вторая Магдалина Креста, Тереза Иисуса. „Некогда ходил Кармель под небом Божиим, а теперь пошел под бабьей юбкой, — срам!“ — негодовали Обутые.
Первое гонение на Босоногих началось уже в 1571 году, когда, после основания обители Св. Иосифа в г. Авиле, вдруг испугавшись новизны великого дела Реформы, генеральный викарий обоих Кармелей, Старого и Нового, о. Бурэо, велел Терезе удалиться в прежнюю обитель ее, Благовещения, и прекратить основание новых. Длилось это невольное воздействие больше двух лет, от 1571 до 1574 года, но Тереза вынесла его сравнительно легко, потому что верила, что оно продлится недолго, в чем и не ошиблась: с 1574 года основания возобновились и продолжались беспрепятственно до 1575 года, когда Генеральный Капитул Обутых в городе Пиаченце, в Италии, пользуясь покровительством испанского короля Филиппа II и Св. Престола, задумал, под видом „спасения Реформы“, уничтожить ее до конца.
В 1576 году Капитул Босоногих, собравшись в Альмадоваре, в Испании, в ответ на Пьяченский, постановил отправить полномочных к Папе, в надежде, что распря двух Братств легко будет прекращена Св. Престолом.
Бурей в стакане воды может казаться вся эта постыдная и жалкая свара монахов, но если глубже в нее вглядеться, то она окажется чем-то совсем иным. Новый генеральный викарий обоих Кармелей, о. Джеронимо де Тостадо, послан был в Испанию не для „спасения“, а для уничтожения Реформы — это сразу поняла Тереза. „Вы должны подчиняться о. Тостадо только в том случае, если он не пойдет против Апостолических визитаторов, ваших непосредственных начальников, потому что это было бы для нас совершенною гибелью“, — пишет она отцам Альмадоварского Капитула. Но о. Мальдональдо, правая рука о. Тостадо, считает несомненным, что Босоногие „нарушили святое послушание Церкви“ и, следовательно, должны подчиниться не Апостолическим визитаторам, а генеральному викарию. Как выйти из этого противоречия двух властей? „Может быть, следовало бы нам обратиться к покровительству какого-либо кардинала“, — робко замечает Тереза, но, кажется, чувствует сама, что это вовсе не выход. Хуже всего то, что противоречие углубляется соперничеством светской власти с духовною, потому что христианнейший король Филипп II хочет сам управлять испанскою Церковью, только с помощью папского нунция. И еще хуже то, что Братство самих Босоногих раздирается внутренней распрей, более глубокой, чем внешняя распря их с Обутыми. „Да простит их Бог, — скажет Тереза по поводу Альмадоварского Капитула. — Кажется, они могли бы избегнуть всех затруднений, если бы только пошли другим путем — [не братоубийственной вражды, а любви]. — Наш о. Иоанн Креста этим весьма опечален“. В Альмадоварском Капитуле Иоанн открыто обличает Босоногих в „жажде власти“ и в „церковном вельможестве“: „Язва эта неисцелима… потому что дает им вид совершенства, так что кажется, что и бороться с нею грех“. Язва эта — в самом сердце Нового Кармеля так же точно, как и Старого; это видят оба, Иоанн и Тереза, и, может быть, думают: „Стоила ли свеч игра?“ Как глубоко чувствует язву Тереза, видно по тому, что, боясь, как бы Обутые не отравили возлюбленного сына ее и главного, после Иоанна, вождя Реформы, о. Джироламо Грациано, кормит она его потихоньку и против устава, в женской обители, в Севилье, и даже посылает ему противоядие, умоляя всегда иметь его при себе, а в эти же дни граф Тендилла, человек великой ревности в делах веры и злейший враг Босоногих, грозит заколоть его кинжалом.
В 1577 году долго собиравшаяся буря наконец разразилась. Посланные о. Тостадо монахи, вместе с солдатами, окружив обитель Благовещения в г. Авиле, выломали двери, ворвались в кельи, схватили о. Иоанна Креста и бывшего с ним о. Германа, которые отдались в руки палачей, братьев своих, „как агнцы безгласные“, избили их так жестоко, что у о. Германа кровь пошла горлом, а о. Иоанн страдал от последствий этих истязаний до конца жизни, и отвезли обоих в Толедо, где заточили в тюрьму.
39
В эти дни Тереза делает „хорошее лицо при скверной игре“. „Мы пострадаем, но не погибнем“, — говорит она с ясной улыбкой, но, может быть, улыбка — для всех, а для нее самой — ужас, и самое для нее ужасное то, что мирская власть в этом деле соединилась с властью духовною, христианнейший король — со Святейшим Отцом, для уничтожения Реформы. В страшную рождественскую, а для нее Гефсиманскую ночь 1578 года, может быть, скорбит она, сама себе не смея признаться в том, о гибели не только Реформы, но и всей католической Церкви. „Весь мир — в огне пожара; снова хочет она распять Христа и Церковь Его уничтожить“. „Не медли же, Господи, не медли… спаси нас, мы погибаем!“ — это могла бы она сказать и теперь, как пятнадцать лет назад, при самом начале реформы.
Вспомнила, может быть, она, в эту страшную ночь, о давнем покровителе своем, короле Филиппе П. Так же, как Дон Кихот, он — „Рыцарь Печального Образа“, только обратный, — не добрый, а злой. Старый „Царь Похоти“ [слово Паскаля — le roi de la Concupiscence] в „тайниках“ Эскуриала, camerinos, жадно читает он по ночам вещие свитки древней Сибиллы, св. Терезы, — „Жизнь“, „Душу“ ее, отданную на суд его Св. Инквизицией». В этих же тайниках прочел он, может быть, и это письмо ее, написанное в ту страшную Гефсиманскую ночь: «Ваше Величество! Он [о. Мальдональдо] назначен провинциальным викарием, кажется, только потому, что умеет лучше других делать мучеников. Весь г. Авила возмущен; все недоумевают, как смеет он, не будучи вовсе прелатом и не имея на то никаких полномочий, преследовать братиев Нового Кармеля, подчиненных только одному Апостолическому комиссару, и это в месте, столь близком от пребывания Вашего Величества. Кажется, он не страшится ни человеческого суда, ни Божьего… Давно уже хотел он схватить их [о. Иоанна и о. Германа]. Я предпочла бы видеть их в руках Мавров, у которых, может быть, нашли бы они больше милосердия. Что касается этого великого служителя Божия [Иоанна Креста], он так ослабел от всего, что вынес, что я боюсь за жизнь его. Именем Божиим умоляю Ваше Величество освободить его немедленно… Всюду грозят Обутые истребить босоногих… Если Ваше Величество не поможет нам, то я не знаю, чем все это кончится, потому что нет у нас на земле иной защиты, кроме вас».
«Слишком быстро за его улыбкой следует кинжал», — говорили о короле хорошо знавшие его придворные. Если знала об этом и Тереза, то, посылая ему письмо свое, может быть, думала, чем-то он ответит ей, — «улыбкой» или «кинжалом»?
