Алексей Маслов - Классические тексты дзэн
В монастыре Дафаньсы в той же провинции Гуандун по просьбе уездного секретаря и местной аристократии он произносит ряд проповедей перед монахами и мирянами. Именно запись этих проповедей и легла в основу «Сутры Помоста».
Предания донесли до нас один примечательный эпизод, на первый взгляд, показывающий, что верховная власть привечала Хуэйнэна еще при его жизни. История рассказывает, что два ученика Хуэйнэна Шэньсюй и Хуэйань пришли ко двору императора Чун-цзуна и сказали ему: «На юге живет чаньский наставник Хуэйнэн, которому учитель Хунжэнь в тайне передал рясу и Дхарму». Император тотчас послал приглашение Хуэйнэну явиться ко двору, отправив его со специальным посланником, но тот явиться не сумел. Этот эпизод, в частности, встречается в «Чуань Тан вэнь» («Передача танских текстов», цз. 17). В несколько ином варианте его можно встретить и в надписи на памятной стеле поэта Ван Вэя (VIII в.), где говорится, что его приглашала ко двору императрица У Цзэтянь, но Хуэйнэн отверг ее приглашение [22, 231].
В 712 г. Хуэйнэн приезжает в монастырь Гоэньсы («Милосердия государства»; вероятно, так он был назван уже после смерти Хуэйнэна) в провинции Гуанси посмотреть, как идет реконструкция. В 711 году он наказывает поставить себе погребальную ступу в Цаоси, сообщив, что вскоре покинет этот мир.
Большинство источников называют одну и ту же дату ухода патриарха из жизни. Это произошло в 713 г., «на третий день восьмого месяца», т. е. 28 августа, когда Хуэйнэну было семьдесят шесть лет. Его тело было покрыто ароматными глинами и лаками, и 5 декабря 713 г. помещено в склеп внутри пагоды. После смерти император Сюань-цзун присвоил Хуэйнэну посмертный титул «Чаньский наставник Величайшего зерцала» (Дацзинь чаньши), а на его погребальной ступе приказал высечь слова: «Сияние изначально гармоничного духа». Тем самым эта история подчеркивала признания Хуэйнэна как величайшего чаньского наставника со стороны императора.
Впрочем, в дате смерти патриарха существуют некоторые разночтения. Чиновник Лю Цзунюань, написавший в 815 г. текст в память о том, что император присвоил Хуэйнэну посмертный титул, говорит, что патриарх ушел из жизни в 709 г. Другой чиновник Лю Юйси в 816 г. сделал аналогичную надпись, сообщив, что патриарх умер в 710 г [139, 77]. В общем, эти разночтения не существенны, к тому же следует учитывать, что сделаны эти записи более чем через сто лет после смерти Хуэйнэна. Здесь нам интересно другое. В Китае всегда старались точно указывать даты жизни, что символизировало собой уважение к предкам и духам усопших. И если даты рождения иногда бывали неточны, то даты смерти фиксировались в большинстве случаев скрупулезно, поскольку к концу жизни уже становилось ясно, войдет ли этот человек в анналы китайской истории. Следовательно, появление разночтений в датах смерти можно объяснить существованием нескольких чаньских школ, считавших себя продолжателями истинного учения Хуэйнэна и сообщавших о нем различные сведения. Вообще, как мы увидим в дальнейшем, достаточно много фактов указывает на то, что сразу же после смерти Шестого патриарха сразу же несколько школ могли объявить себя его прямыми последователями.
Перед смертью один из учеников (по одним источникам это – Фахай, по другим Шэньхуэй) поинтересовались, кому учитель передаст патру и рясу, то есть кто наследует титул патриарха Чань. Но, выполняя завет своего учителя Хунжэня и следуя предсказаниям Бодхидхармы, Хуэйнэн кладет конец «патриаршеству» (цзу) в чань-буддизме, дабы больше не возникало споров между школами. Умирая, Хуэйнэн завещал своим ученикам пойти по Китаю, чтобы каждый осел в конкретной местности и проповедовал там. Тем самым Хуэйнэн кладет начало традиции «местных учителей» (и фан ши), в то время как до этого большинство чаньских учителей либо просто бродили по Китаю, либо часто меняли место пребывания. Именно традиция «местных учителей» позволила в дальнейшем создать сравнительно стабильные чаньские школы.
В 739 г. некий человек попытался отсечь голову у тела Хуэйнэна для того, чтобы переправить ее в Корею для поклонений. Эта история, вероятно введенная в оборот самим Шэньхуэем, широко обсуждалась в чаньской литературе последующих веков, поскольку явно подчеркивала значимость Хуэйнэна и святость его мощей, в частности, эта история дискутировалась в послесловии к «Сутре Помоста» хранителя пагоды с мощами Хуэйнэна монаха Линтао, в «Жизнеописаниях достойных монахов» [34, 755б] и в «Записях о передаче светильника» [47, 236в]. Примечательно, что перед своим уходом из жизни Хуэйнэн, делая несколько предсказаний, говорит и про этого вора.
Важной чертой образа Хуэйнэна, каким он предстает в китайской традиции, является его неграмотность, которая призвана указать на «внесловесную» суть Чань, на то, что истина лежит за пределами любого писаного текста. И это еще больше подчеркивает образ Хуэйнэна как воплощения всего Чань, его символического выражения. Впервые упоминание о неграмотности Хуэйнэна встречается в небольшом тексте 782–783 гг. монаха Линтао, который был хранителем ступы с останками Хуэйнэна в Цаоси [164, 299–300]. Факт неграмотности Хуэйнэна неоднократно подчеркивается в самой «Сутре Помоста», недвусмысленно показывая намерения составителей текста обратить внимание на необычность и символичность образа Шестого патриарха. В реальности мы не знаем, умел ли Хуэйнэн читать, и хотя в молодые годы он был лишен возможности обучаться, он вполне мог овладеть грамотой в более поздние годы. Но сам этот факт еще больше подчеркивает нашу мысль – перед нами не человек, но легенда о Великом Учителе.
Неграмотность Хуэйнэна нередко весьма любопытным образом обыгрывается в Сутре – она несет как бы положительный оттенок. Здесь достаточно упомянуть историю с монахом Фада и Лотосовой сутрой, причем этот отрывок входил и в самый ранний дунхуанский вариант (VIII в.). Монах Фада уже три тысячи раз прочел «Лотосовую сутру», но так и не достиг просветления. Услышав же наставления Хуэйнэна, он тотчас достигает «Великого озарения». После чего Хуэйнэн говорит, что он неграмотен и просит Фада вслух прочитать «Лотосовую сутру». На середине чтения Хуэйнэн перебивает его и дает блестящий комментарий к важнейшим параграфам Сутры. На вопрос же монаха, стоит ли постоянно повторять Сутру, Хуэйнэн объясняет, что главное заключено не в повторении, а том сутра ли управляет человеком или человек – Сутрой.
У Хуэйнэна мудрец (чжи жэнь) противопоставлен «глупцу» (юй жэнь), причем этот глупец может порою быть более образованным и внешне более «правильным в поступках», чем мудрец. Он лишь не знает истинного пути к просветлению, не способен узреть путь внутри себя и старается достичь всего лишь чтением сутр или дисциплинарными уставами.
Мудрость здесь равна только и исключительно знанию самого себя, своей внутренней природы. Остальные же – бесконечные «глупцы» в чаньской традиции.
Неграмотность Хуэйнэна в позднем Чань приобретает вообще символический оттенок, поскольку явным образом подчеркивает «внеписьменный» характер передачи истины Чань «от сердца к сердцу». И с течением времени указания на эту неграмотность становятся все более и более явственными. Если дунхуанский текст не склонен выпячивать эту подробность, то юаньский вариант XIII в. буквально переполнен упоминаниями о том, что Шестой патриарх «и иероглифа не знал». Особенность эту объяснить несложно: в VIII–IX веках, т. е. во время создания первых вариантов Сутры, чань-буддизм еще не противопоставлялся всем другим школам буддизма и в этом смысле был вполне «ортодоксален». Однако в эпоху Сун, а особенно в XII в. он уже выступает как некий «буддизм за пределами буддизма», действует шокирующим и эпатирующим образом по отношению к другим буддийским школам. Именно в это время появляется большинство историй о том, как великие чаньские патриархи сжигали сутры, топили печь деревянными изваяниями Будды, требовали отказаться вообще от какой-либо письменной передачи «истины Чань». Заметную популярность приобретает принцип, якобы оставленный самим Бодхидхармой, «не опираться на письмена». Именно в это время история о неграмотном, но великом в своем просветлении Хуэйнэне приходится как нельзя кстати.
И здесь, в школе Хуэйнэна, Чань выступает как противовес глобальной имперской культуре – культуре начетничества, поклонения письменным трудам, формальны объяснениям. И привлекательным он становиться именно как «нечто другое», противоположное этому «поклонению письменам». В своей глубинной сути, он не революционен, он вполне традиционен, поскольку говорит именно об изначальной мудрости», «мудрости возвращения к истоку».
Здесь мы видим особый мотив «необразованности», отсутствия знания, потенциальной непереносимости всякого книжного слова. В определенной мере он соотносится с даосскими мотивами истинного знания как «анти-знания», истинной мудрости – как противоположности обыденным человеческим знаниям: «Устрани мудрецов и не будет больше глупости», «Знающий не говорит, говорящий не знает» («Дао дэ цзин»). И здесь перед нами предстает весьма необычный пантеон патриархов Чань, которые либо были абсолютно безграмотны, либо принципиально не признавали никакие «письмена». Версия о «безграмотности» всех великих патриархов Чань сложилась, безусловно, под воздействием народной и даосской традиции, где незнание приравнивалось к истинному и окончательному знанию. Так фольклорная версия, позже перекочевавшая в ряд письменных источников, утверждает, что Второй патриарх Чань Хуэйкэ был безграмотным дровосеком, в то время как он вышел из образованной конфуцианской среды. Традиционные картины изображают шестого патриарха Хуэйнэна рвущим сутры, а в народных историях и в окончательном варианте «Сутры Помоста» он фигурирует как абсолютно безграмотный человек, так и не выучивший до конца жизни ни одного иероглифа. Вместе с этим многие историки высказывали доказательное предположение о том, что на самом деле Хуэйнэн был человеком замечательно образованным. Не случайно его речи наполнены дословными цитатами из сутр и аллюзиями многих классических буддийских изречений.
