Фотий Кондоглу - Глас Византии: Византийское церковное пение как неотъемлемая часть православного предания
Первый вопрос, который мне, возможно, зададут: «Почему в этом искусстве нет “естественности”?» Естественности нет потому, что оно не преследует цель выразить только естественное, но и то, что выше естества. Искусство, которое стремится изобразить только то, что мы видим нашими плотскими очами, называется изобразительным, потому что показывает человека, историческое событие или явление природы практически так же, как если бы мы видели это своими собственными глазами. Всё это художник воспроизводит с помощью своего собственного воображения. У византийского искусства иная цель. Оно стремится возвысить нас от чувственного к умосозерцаемому, от видимого телесными очами к тому, что видит тот, кто имеет духовные очи, от преходящего к вечному. Это возвышение называется восхождением.
Византийское искусство пользуется «естественными» линиями и красками. Но эти элементы оно из материальных преобразует в духовные. Линия и цвет в византийском искусстве становятся таинством, потому что призваны выразить таинственный мир духа. Вот почему они перестают быть «естественными». Как слова, используемые для обозначения материальных понятий, становятся духовными, когда выражают таинственные духовные мысли, так же линии и краски в византийском искусстве …
В Православии всё духовно, духовно по–настоящему. Вот почему Достоевский в разговоре с одним своим другом европейцем сказал, что мы, православные, можем понять вас, европейцев, — ваши мысли и чувства, а вы нас не можете понять. Мы — православные, а православное сердце может понять всё.
Духовный характер Православия выражается в обряде и церковных искусствах: архитектуре, иконописи, музыке, гимнографии и других. Эта религия направлена к внутреннему человеку, который верит, просвещается по восходящей, утончается, из телесного делается духовным и приобретает «духовные очи» и «духовные уши». Поэтому Достоевский так и сказал.
Вышесказанные слова, возможно, помогут читателю понять «безвестная и тайная» византийского искусства, хотя этим вещам и нельзя научиться, если не пережить их самому тем или иным образом. Для человека, который имеет веру, они становятся жизнью. В противном случае, всё это остаётся лишь сухим познанием и мёртвой буквой. Это не знания, которые можно постичь внешним изучением. Непосвящённый не может войти в мир таинства. Нужно иметь развитые духовные чувства, чтобы быть в состоянии уловить духовные звуки, воспринять духовные образы. «Жизнь во Христе, — говорит один святой, — освобождает от вещественности то, что проходит через двери зрения и слуха».
«Ваши речи утомительны, — возможно, скажут мне некоторые. — Мы хотим знать конкретно, что такое византийское искусство и где находятся его лучшие образцы». Таковым отвечу, что эту информацию можно найти в справочниках и других специальных изданиях. Однако, если у тебя нет основания, эта информация будет для тебя бесполезна. Ты всё равно ровным счётом ничего не приобретёшь кроме поверхностных знаний, не имеющих никакой ценности. Трудно двумя–тремя статьями ввести в этот мир человека, особенно современного человека, который во всём ищет готовые рецепты и привык всё познавать головой без участия сердца.
Итак, пусть читатель знает, что предмет, о котором мы взялись рассуждать, не укладывается в привычные рамки и не познаётся обычными методами. Византийская живопись не имеет ничего общего с другой, мирской, живописью. Одна — духовная и литургийная, другая — плотская, вещественная, изобразительная. Между ними — великая пропасть. И мы должны знать, что духовно мы не готовы к её восприятию. Телесными чувствами нельзя ощутить вещи, «сокрытые в таинстве», даже если ты самый мудрый человек на земле, богатый знанием и мудростью мира сего. Это то, что, по словам Христа, Бог утаил «от премудрых и разумных и открыл… младенцам». Младенец — это человек, который чист и не заражён ненужной премудростью, тот, кто не привязан к материальному, как устрица, прилепившаяся к волнорезу, но имеет очи, открытые внутрь себя…
Византийское искусство непонятно, потому что многие, увы, даже некоторые византологи, подходят к нему с мерками древнегреческого или итальянского искусства эпохи Возрождения.
Если тебе нужна телесная красота, то лучше не ищи её в византийском искусстве. Если тебе нужна перспектива или другие впечатляющие эффекты, то здесь ты их не найдёшь. Если тебе нужен натурализм, то поищи его в другом месте. Но тому, кто видит и чувствует, византийское искусство покажет то, что живописнее натурального, важнее, чем перспектива или другие эффектные, но тщетные ухищрения. Это искусство прекраснее, чем обычная красота.
Тот, кто стремится найти в искусстве привычную красоту, перспективу, анатомические пропорции и т. п., ещё не понял одну очень важную вещь: для чего в живописи нужно то, что не имеет отношения к духу? Всё это ненужно и суетно. Насколько умеренность полезна телу, настолько она полезна и духу. Мы наполняем наше духовное чрево тысячью ненужных вещей. Простота — всегда признак истинности. А мы думаем подчас, что, чем сложнее вещь, тем она лучше.
Современный человек часто не в состоянии испытать настоящее чувство из‑за того, что утратил свою непосредственность. Вот почему он не может почувствовать простое и чистое произведение искусства. Такой человек похож на потерявшего вкус. Он уже не может почувствовать сладость простой родниковой воды, ему нужны напитки, вызывающие опьянение, чтобы пробудить его замутившийся вкус.
Византийское искусство и есть та самая чистая вода, приносящая покой. Оно умиляет не так, как светская живопись. Византийская живопись преображает изображаемый мир из плотского в духовный. Её задача не восхищать, а преобразовывать человека, делать каждое его чувство духовным.
В формах и красках, в таинственных движениях, которые кажутся странными, оно хочет передать любовь ко Господу, неопалимо сжигающую святых. Никакое другое искусство не сделало это настолько мастерски, и тот, кто не чувствует этого, ничего не почувствовал из глубокой сущности византийской живописи и похож на человека, который привык жить обыденным и довольствоваться суррогатами. Как может то, что «сверх естества», быть выражено мерой естественной? Дух не может быть ограничен узкими схемами, в которых умещаются обыденные плотские переживания человека. Христос всё изменил кардинально. Он дал человеку новые очи, новые уши, новый язык. Апостол Павел взывает: «Древняя мимоидоша, се, быша вся нова» (2 Кор. 5,17). И Христос говорит: «Никтоже бо приставляет приставления плата небелена ризе ветсе: возмет бо кончину свою от ризы, и горша дира будет. Ниже вливают вина нова в мехи ветхи: атце ли же ни, то просалятся меси, и вино про–лиется, и меси погибнут: но вливают вино ново в мехи новы, и обое соблюдется» (Мф. 9,17).
«Плат небелен», то есть новая ткань, и «новое вино» — это Евангелие, вера Христова. А «риза ветха» и старое, то есть кислое, вино — это ветхий мир прелести и суеты, ветхий человек с его плотскими бездуховными помыслами. Новые меха, в которые было влито молодое вино, — новые средства и способы, которыми выражается, становясь осязаемой, невещественная сущность веры Христовой. Одно из таких средств — это изобразительное искусство, ставшее из вещественного духовным, из изобразительного и натуралистического — литургическим и таинственным, из живописного — иконописным. Только так оно могло обрести способность к выражению мистического богатства Царствия Божия, восхождением от плотского к духовному, от естественного к вышеестественному, и запечатлеть материальными средствами духовное благоухание бессмертного и нетленного — Царствия Божия. Так сформировалось литургическое искусство, и новые меха были наполнены новым вином, да «обое соблюдется». Поэтому православная иконопись есть единственно настоящая христианская живопись, подлинно выражающая истинную сущность христианской религии.
Красота и иные выражаемые в искусстве понятия приобрели совершенно другой смысл, потому что из плотских стали духовными. Тот, Кто «красен добротою паче сынов человеческих» не может быть изображён средствами земной красоты. Он не может быть похож на Гермеса Праксителя, с лёгким пушком на подбородке и длинными волосами, как изображают Христа иные недалёкие итальянские живописцы, воспринимающие христианскую веру абсолютно материально…
Поэтому святой Иоанн Дамаскин говорит: «Покажи, каким иконам ты покланяешься, и я скажу, во что ты веришь». Эти несколько слов говорят обо всём: литургические иконы духовны, потому что «рожденное отДуха дух есть», и тот, кто им поклоняется, просвещён Духом, то есть он — настоящий христианин. В то время как «иконы», или, лучше сказать, картины Рафаэля и других итальянских художников плотские, потому что «рожденное от плоти плоть есть», и человек, который им поклоняется, живёт по плоти, он имеет плотские чувствования. Такой человек не может быть настоящим христианином.
