Наталья Иртенина - Святость как национальная идея. Иоанн Кронштадский
Англичанин, современник кронштадтского подвижника, писал: «Он, по-видимому, приближается в наше время к первым апостолам. Он действительно истинный, евангельский врач... Для тех, кто верует в о. Иоанна – а их бесчисленное множество, – век чудес еще не миновал». Иоанн Кронштадтский излечивал своей молитвой тысячи людей, приезжавших к нему и славших телеграммы. Он исцелял всех, кому мог помочь, в ком не умерла душа: русских, иностранцев, мусульман, иудеев, чья последняя надежда была – Бог православия. «Через меня, – говорил он, – совершалась во многих, в простых верующих, очевидным, осязательным образом сила благодати» и «в этом я вижу указание Божие мне, особое послушание от Бога – молиться за всех, просящих себе от Бога милости». Даже малый росток веры в человеке Господь оберегает руками святых, чтобы не зачах.
Но дивному дару исцелений оказалось не под силу вернуть к жизни умиравшего Александра III. Молитва о. Иоанна лишь облегчала страдания императора. Бог судил иначе, отняв у народа государя, который создавал «Россию по-русски». Много позже отец Иоанн напишет: «Судьбы Божии праведные совершаются над Россией». Христианская историософия стоит на том, что уровень нравственного и духовного состояния общества напрямую связан с состоянием государственным и материальным. Состояние нравов в России было катастрофическим – и стремительно приближало государственную, национальную катастрофу. Язык святости – язык пророков. Иоанн Кронштадтский грозно пророчествовал: «Царство русское... близко к падению»; «если не будет покаяния у русского народа... Бог отнимет у него благочестивого Царя и пошлет бич в лице нечестивых, жестоких, самозванных правителей, которые зальют всю землю кровью и слезами». Духовно-исторический закон неумолим. Но Бог выше любого закона. Огонь Его любви уничтожает шлак и очищает золото. Иоанн Кронштадтский, не первый и не последний глашатай Бога, оставлял надежду: «Я предвижу восстановление мощной России, еще более сильной и могучей» и напоминал: «Перестали понимать русские люди, что такое Русь: она есть подножие Престола Господня!»
Ветхозаветным пророкам не внимали развращенные иудеи. Не вняли и на Руси. Все громче и наглее звучали голоса других «пророков».
Этапы большого пути: гуманизм против святости
Древний язык святости, без преувеличения, создал русское государство и воспитал русский народ, он же лег в основание важнейших культурно-общественных явлений: им питался язык политического действия (защита национальных святынь, мирная колонизация земель и просвещение туземцев-язычников, вовлечение их в орбиту высокой христианской культуры), язык социального служения, наконец, языки бытовой жизни и искусства.
С конца XVIII века его вытесняет из русской жизни другой язык, пришедший из эпохи европейского Возрождения и нового века Просвещения. Этот другой очень быстро создал под себя особую прослойку людей в русском обществе, заговоривших на нем, – российскую интеллигенцию. Суть его сводится к либерально-сентиментальному гуманизму, или просто – гуманизму. Жалкую, чванливую, высокомерную душонку либеральной интеллигенции Иоанн Кронштадтский видел насквозь и посвятил этому порочному общественному явлению немало резких строк. Другой святой, протоиерей Иоанн Восторгов в речи, посвященной памяти Кронштадтского пастыря, в 1909 г. в Русском монархическом собрании назвал российскую интеллигенцию экзальтированной блудницей, «ищущей рабски поклониться чему-то великому и где-то на чужбине... пред кем склонить колена... перед кем пресмыкаться, от кого услышать снисходительное слово и улыбку похвалы и одобрения». Язык этой блудницы и стал определять направление русской истории Нового и Новейшего времени.
«Русские интеллигенты объявили войну Самому Богу», – писал в дневнике о. Иоанн. «Мечтают о усовершенствовании человечества без Христа, а между тем сами далеки от совершенства и преданы всяким страстям»; «...не зная себя, своей худости, своего убожества, окаянства, бедности, слепоты и наготы, они только глумятся над Христом и Церковью».
Язык святости говорит о человеке как личности, открытой Богу для соработничества с Ним и преодоления в себе зла (греховности), для обожения самого человека и освящения мира. Иными словами, святость видит в личности образ Бога. Сентиментальный гуманизм, посмотрев на человека, увидел в нем... всего лишь человека. Всего лишь разумное животное.
Язык сентиментальности говорит о человеке как о закрытом существе, самодостаточном и атомизированном, обуреваемом чувствами и эмоциями, страданиями и бесконечными неутоленными желаниями, наделенном творческими потенциями, которые и есть «бог» в человеке – этому «богу» нужно служить, отдавать почести, лелеять его достоинство. То есть в человеческом существе следует, с одной стороны, бесконечно взращивать гордость, с другой – жалеть его, любить бесконечной же жалостной любовью. Но ничего, кроме темных бездн и сатанинских глубин, это сочетание гордыни и жалости к самому себе раскрыть в грешном человеке не может. Язык сентиментальности легковесен и достаточно примитивен – он скользит по поверхности, не углубляясь внутрь, рассматривая не вечное – бессмертную душу, а временные проявления человеческого существа: его удобства или неудобства, мнения, прихоти, переживания.
В языке святости любовь к человеку рассудительная, трезвомыслящая, разделяющая в нем добро и зло, требующая укрепляться в первом и преодолевать второе. В языке сентиментального гуманизма псевдолюбовь основывается на жалости, она принимает человека целиком, снисходительная к его злу, нетребовательная к его добру, в конце концов смешивающая то и другое в представлениях о «свободе личности» и «правах человека». Святость не ставит во главу угла, на вершину шкалы ценностей земную жизнь и ее удобства. Сентиментальность превыше всего ценит земное-телесное, поклоняется идолу комфорта, безбедного, легкого жития и потому страшно боится смерти – и ничто так не зачаровывает ее, как зрелище смерти. «Развитие страстей ветхого (падшего. – Прим авт.) человека считают ныне за что-то правильное, за развитие природы и способствуют этому развитию. Вот до чего договорились наши учителя. А христианская вера учит распинать страсти и похоти плотские, иначе человек во веки погибнет» (Иоанн Кронштадтский). Уклонившись от истины, либеральный интеллигент утратил способность понимать язык святости. Легче слепому и глухому договориться с инопланетянином, чем гуманисту уразуметь смысл святости. И сам о. Иоанн стал для этих гуманистов камнем преткновения, об который спотыкались, расшибались и за то выливали на него потоки грязи.
В одной лишь, к примеру, литературе язык святости, хотя нередко в замутненном виде, отлился в глубинный психологизм золотого девятнадцатого века, с его поисками человеческих пределов, погружением в глубокие потемки души. Сентиментальность вымучила из себя лишь Чернышевского и Салтыкова-Щедрина как свои вершины, да позднего еретичествующего Толстого с его извращенным опрощением. Об Л. Толстом и прочих самозванных пророках от интеллигенции Иоанн Кронштадтский писал: «Над святыней и святыми он смеется, сам себя он обожает, себе поклоняется как кумиру». Сделав человека разумным животным, они и Христа низвели туда же.
«Мыльная» жизнь человечества и молчание «овощей»
Падение с горы остановить трудно: следующим этапом низведения человека и трансформации бытийственного языка стал большевизм, зачатый «убожеством и окаянством» либеральных гуманистов. Коммунистический новояз сузил человека еще больше, не увидев в нем ничего достойного жалостной любви. Объект марксистско-ленинской идеологии был лишен творческих потенций, ему оставили исключительно способность к производству. Человек был приравнен к своему труду и сделался машиной для совершения работы – рабом.
Затем новояз признали негодным и нежизнеспособным, траектория падения вильнула чуть правее. В российский обиход с триумфом вернулся язык либерального гуманизма. Разумеется, за 70 лет он не оставался на месте и прошел определенный путь «развития». Он еще более упростился, еще более смешал понятия добра и зла, черного и белого, стал более внятен массам, следовательно, массы принялись подделывать его под себя.
Эмоции и чувства окончательно подмяли под себя все, и совсем неважно, чем они вызываются – темными или светлыми сторонами жизни, главное, чтобы оставались сильные впечатления. Фильм ужасов имеет такой же КПД, как хорошая комедия. Захват террористами заложников по силе вызываемых эмоций равен футбольному матчу или телевизионному состязательному шоу. Это давно поняли СМИ и активно задействуют в своей работе средства, способные «давить на чувства», выжимать слезу, дарить публике самые разнообразные незатейливые эмоции. Даже новостные репортажи, информационные сообщения превращаются в детский лепет и сахарный сироп – либо мрачные чревовещания, пугающие публику плохой погодой на ближайшие дни. Человек в здравом рассудке и не страдающий избытком сентиментальности подобную подачу информации воспринимает как страшную пошлость и дебилизацию населения. Тому, кто уже не понимает другого языка, кроме языка либерального гуманизма, это кажется нормой. Его не заставит поморщиться поведение корреспондента ТВ, который, делая репортаж о крушении поезда, сует микрофон под нос окровавленным жертвам и просит рассказать, что они чувствовали, когда вагон падал с рельс.
