Этьен Жильсон - Разум и откровение в средние века
Чтобы ограничиться небольшим количеством типичных случаев, обратимся к греческому писателю Татиану, чье «Обращение к грекам» представляет собою не что иное, как резкий протест христианского варвара против того чувства гордости, которое греки испытывали по поводу своих так называемых цивилизованных социальных институтов. «Что благородного возникло из ваших занятий философией?» - вопрошает Татиан. И после длинной череды нападок на Платона и Аристотеля, Стоиков и Эпикурейцев мы обнаруживаем, что его выводы полностью согласуются с мыслями Тертуллиана, труды которого Татиан наверняка не читал: «Подчиняясь повелениям Бога и следуя закону Отца бессмертия, мы отбрасываем все, что зиждется на человеческом мнении». Если мы перенесемся из второго века в двенадцатый, т. е. в период, когда великолепное развитие Логики не могло не беспокоить представителей группы Тертуллиана, мы тут же обнаружим ряд интересных образчиков этого весьма агрессивного вида теологической мысли. Даже у самого великого - Св. Бернара находим некоторые из их черт. Возможно, он имел в виду Петра Абеляра, когда писал свою третью «Проповедь к празднику Сошествия Святого Духа». Так или иначе ясно, что Св. Бернар считал, что никакого нет проку от людей, которые «называют себя философами», в то время как, по его мнению, они «должны были бы называться рабами любопытства и спеси». Он хотел, чтобы его собратья принадлежали к школе того Высшего Учителя, которому посвящен праздник Сошествия Святого Духа, т. е. Святому Духу, а не к этой философской школе. Каждый из тех, кто посещал Его Божественную школу, мог бы сказать вместе с Псалмопевцем (Пс.,118, 99): «Я стал, разумнее всех учителей моих». И, захваченный своим собственным красноречием, Св. Бернар неожиданно восклицаете «Зачем, о брат мой, делаешь ты такое хвастливое заявление? Оттого ли, что... ты понял или пытался понять размышления Платона и тонкости Аристотеля? Упаси Бог! - отвечаешь ты. Это оттого, что я искал твои заветы, о Господи». Св. Петр Дамиани с его значительно более острыми нападками на Диалектику, Грамматику и, вообще говоря, на все, что хоть в малейшей степени полагается на силу естественного разума, мог бы служить еще более подходящим примером (хотя и значительно менее привлекательным) того же направления мысли. В XIII и XIV столетиях страстные и подчас излишне бурные споры, которые бушевали во Францисканском Ордене между сторонниками крайних взглядов - так называемыми «спиритуалами» («духовными») и сторонниками добросовестного изучения философии - происходили из-за радикального теологизма спиритуалов. Францисканский поэт Якопоне да Тодо был спиритуалом, и он выразил взгляды спиритуалов в одном из своих знаменитых стихотворений «Париж разрушил Ассизи»:
Пусть соревнуются Сократ и Платон,Пускай весь дух их выйдет в спорах вон.Пускай себе спорят без передышки,А мне что за дело до их одышки!Только чистый и простой,Отыщет путь на небе он прямойИ поприветствует он Короля - Охой!А всю философию мира - долой!
Всякий раз, когда церковные деятели начинали проявлять интерес к научным и философским изысканиям, причем в такой степени, что принимались активно содействовать прогрессу этих изысканий, сторонники того взгляда, что сфера познания должна быть ограничена лишь исследованием потустороннего, тут же громко заявляли о себе. Тот бес, который посетил Альберта Великого, раздумывавшего в тиши своей кельи над какой-то научной проблемой, по-видимому, был особо сообразительным нечистым духом, так как он сподобился явиться в виде доминиканского монаха. А что же он хотел сообщить Святому? Всего лишь то, что Святой тратит попусту время на занятия, которые чужды его сути, и что он должен посвящать меньше времени науке и больше времени теологии. В Хронике, в которой сообщается об этом посещении, далее говорится: «Альберт, который был уже внутренне предупрежден Божественным Духом о намерениях самозванного монаха-беса, довольствовался тем, что осенил себя крестным знамением, и фантом исчез». Такое теологическое рвение в бесе, несомненно, должно было выглядеть подозрительным.
Если бы Средние Века знали людей только такого типа, то они и в самом деле полностью заслуживали бы названия «Темных», как их часто называют. Они бы заслуживали такого названия не только с точки зрения науки и философии, но и с точки зрения теологии. К счастью, в истории Христианской мысли присутствует и другая «духовная группа», значительно более просвещенная, чем первая; ее неутомимые усилия, направленные на сращение религиозной веры и рационального мышления, привели к действительно важным результатам. Члены второй группы, не менее, чем члены первой, обращались к Библейским текстам для оправдания своих воззрений. Не только Апостол Павел ясно заявлял, что даже язычники должны иметь возможность достичь естественного знания Бога, «Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы...» (Рим., 1, 20), но и Иоанн Богослов в первой главе своего Евангелия также говорил, что Слово Божье было светом истинным, «который просвещает всякого человека, приходящего в мир» (Иоанн, 1, 9). В таком случае не удивительно, что величайшие среди греческих Отцов Церкви - Юстин Мученик, Климент Александрийский и Ориген - создавали такие теологические доктрины, в которых было либо прямо заявлено, что существует принципиальное согласие между естественным и Бого-откровенным знанием, либо это подразумевалось. И все же наиболее совершенным в этой группе, намного превосходящим всех других, был не Восточный греческий, а Западный латинский Отец Церкви - Блаженный Августин. Для краткости, а также используя это имя лишь как удобный ярлык, будем называть представителей этого второго направления «группой Августина». Каковы же ее основные характеристики?
Мы все помним те главы из «Исповеди» Августина, в которых он повествует, как после безуспешных попыток достичь истины и, в конечном счете, веры с помощью лишь разума он наконец обнаружил, что рациональную истину о Боге, о которой говорили философы, можно постичь сразу, в чистом виде, безо всяких ошибок, простым актом веры, которая присуща самым необразованным среди верующих и которая превосходит любую философскую истину. С того момента, когда он это понял, Августин уже никогда не забывал того, что самый надежный путь достижения истины есть не тот, который начинается от разума, а затем ведет далее, от рациональной уверенности к вере, а, наоборот, тот, который начинается от веры, а затем ведет далее, от Откровения к разуму.
Придя к этому неожиданному выводу, Августин открыл новую эпоху в истории Западной мысли. Ни один из древнегреческих философов не мог бы и помыслить о том, чтобы сделать религиозную веру в какую бы то ни было Бого-откровенную истину стартовой позицией рационального знания. Собственно говоря, Сократ, Платон, Аристотель и даже Эпикурейцы занимались тем, что рафинировали и рационально интерпретировали грубые мифы греческого язычества. Наивысшим типом религиозной мысли у древних, намного превосходящим все остальные, было то, что предлагали древние философы. С приходом Бл. Августина, однако, началась новая эпоха, в которой наивысшим типом философского мышления, превосходящим намного все остальные, уже будет то, что предложат теологи. Следует признать, однако, что вера последователей Августина предполагает некоторое использование естественного разума. Мы не можем верить во что-либо, будь то слово самого Бога, если мы не найдем какой-то смысл в тех формулах, в которые мы верим. И трудно ожидать, что мы будем верить в Откровение Божье, если только мы не получим достаточные основания думать, что такое Откровение действительно имело место. Как сказали бы современные теологи, существуют побудительные мотивы уверования. И все же, как бы то ни было, даже наиболее убедительные аргументы, которые позволяют поверить в то, что Бог открылся нам со своим Словом, ограничиваются лишь самой этой верой. Однако вера в то, что Бог открылся нам со своим Словом, и в то, что сказанное Им есть истина, уже представляет собой нечто совершенно отличное от рационального понимания истины, которую мы принимаем через веру. Мы верим, что это есть истина, но ни один христианин не может надеяться на то, чтобы знать наверняка, по крайней мере в этой жизни, что действительно истинно то, во что он верит. И все же среди тех истин, в которые он верит, христианин находит Божественное обещание иметь возможность созерцать Бога своей веры и в этом созерцании находить вечное блаженство; отсюда, уже в этой жизни, его страстное стремление исследовать таинства Откровения с помощью естественного света разума. Результат таких усилий и есть именно то, что Августин называл intellectus, т. е. понимание, иначе говоря, некое рациональное проникновение (insight - способность проникновения в суть) в содержание Откровения, при котором человеческий разум нащупывает свой путь к полному свету блаженного видения.
