Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты
Я охотно согласился, пошел с ним, переоделся в какие-то лохмотья и полдня копал яму под сливной колодец. Но мне это было совсем не в тягость. Наоборот, я рад был почувствовать свою причастность Церкви. Потом я впервые обедал с рабочими в тесной комнатушке с иконами и запахом уютной ветхости, а под конец Виталий Денисович — так звали старосту — спросил у меня: читал ли я Библию? А я даже не то что не читал, а каким-то непостижимым образом вообще не знал толком, что это такое. Но когда он вынес мне старую, потрепанную, в черном коленкоре Библию и просто отдал — я впервые интуитивно, но явственно ощутил величие православной веры. Незабываемое чувство! Я помню, что нес эту Великую Книгу на руках, держа бережно, как величайшую реликвию, даже в троллейбусе, и мне казалось, что все втайне завидуют тому, что у меня есть такая книга.
Я начал читать ее в первый же день и с первой страницы был поглощен повествованием. Я не задумывался о деталях, не вникал в тонкости, но все читал, читал, читал, что называется, запоем, изумляясь только тому, что Библия, оказывается, может быть такой интересной!
Это была возможность выхода, Свет, который светит во тьме[49], но я — увы — не понял тогда, что этот выход и Свет — единственный. И пошел себе мотыляться дальше… В потемках…
КРЫМСКИЕ ОЧЕРКИ
ПЕРВЫЙ ЛУЧ
Властью воспоминаний я вызываю из тракторных втулок, поршней, шестеренок, садовых оград, бронированных дверей и решеток — рассыпанных по необъятной нашей планете — груду металлолома, а из него — оранжевый, старый автобус, все еще тарахтящий по крымским дорогам. Э-э, да вот он и я. Юный еще, елы-палы, с бритой головой, в какой-то шафрановой, дикой рубахе навыпуск; с мешочком на груди, из которого торчит указательный левый палец — «нечистый» почему-то, как принято его называть. Я — кришнаит. Перебираю в мешочке шарики четок и бурчу Маха-мантру: Харе Кришна, Харе Кришна, Кришна, Кришна, Харе, Харе… Ну и так далее без конца, чем больше, тем лучше. По крайней мере, так нам объяснили старшие братья… по разуму.
С мешочком происходят забавные вещи. То в него пытаются просунуть монетку, полагая, что я прошу милостыню, то проводница в поезде начинает стелить за меня постель, приняв мешочек за перевязь для покалеченной руки… Живая душа… Теперь таких проводниц не бывает, и никто не удивляется человеку в индийских одеждах с лицом и повадками соотечественника. Теперь вообще никто ничему не удивляется. Ну да я не о том…
Так, стало быть, солнечный, ясный день, а точнее, утро, которое двадцать лет как кануло в Лету, но которое продолжает (вот чудо!) жить в моей памяти. И кто посмеет сказать, что его нет? Смотрите-ка — вот он я, сижу и болтаюсь покорно вместе со всеми, щурясь от солнца и радуясь неизвестно чему. Хорошо!.. Я еду на Мангуп. Впервые в жизни. Не знаю даже зачем, но еду…
Светлые быстрые пятна проносятся по безмятежным, покойным лицам. Бабулька улыбается, трогает меня за локоть и спрашивает тихо, ласково заглядывая в глаза:
— Молишься, сынок?
Я киваю головой и чувствую, как подступает, грозится залить лицо краска стыда. Я ведь все понимаю… В смысле, что она не понимает… Какое там «молюсь»? Знала бы старушечка Божия душа, что за «молитва» у меня на уме, не улыбалась бы она с тихой радостью за меня, молодого. И я держу изо всех сил, боюсь уронить свое окаменевшее вдруг лицо, и только это теперь занимает мои мысли. Мучает меня бабушка своей доверчивостью наивной, так мучает, что хоть сигай из автобуса.
Но потихоньку неловкость проходит. Успокаивается душа, и Божий день, безмятежный и светлый, убаюкивает встрепенувшуюся совесть: ничего… спи покуда… Ничего ты пока не сделаешь. Не время еще. Спи. Отсыпайся до срока…
Белая известковая дорога слепит глаза. Я один. Тишина. Ветерок повевает прохладой, и с благосклонным величием взирают с высоты громады мангупских утесов. В прошлом году я был здесь — внизу, у подножия, на съемках фильма с бутафорским названием: «Подземелье ведьм». Папуасом ходил в массовке, Караченцова привязывал к столбу, дурачился, с панками песни орал под гитару, но наверх даже и не взглянул — не до того было. Теперь вот смотрю…
Но я не знаю, куда идти: где в зеленой, барственной шубе горы затерялась нитка тропы?
Вот от вагончика строительного, что у самого подножия горы, свистят мне, машут рукой: мол, стой!
Пес — «немец» — надрывается на цепи, душит себя, хрипит, рвется в бой. Так ему хочется мясца моего отведать кришнаитского — приправы там разные: имбирь, кориандр, корица… с дымком благовонным, сандаловым. Я стою. Жду, пока подойдет вразвалочку, неторопливо смотритель. Прикидываю: выдержит цепь на вагончике, не выдержит? Грудью бросается «немец», вздыбливается, скалит клыки…
— Далеко собрался? — ленивый вопрос и взгляд, оценивающий меня небрежно: можно ли чем разжиться? Тощий, задрипанный кришнаит, рюкзачишко за спиной с кукиш — ну что с такого возьмешь?..
— Ночевать наверху нельзя. Костры разводить тоже, — но это уже совсем впроброс, так — для проформы.
— Да я ненадолго. Посмотреть только…
Ему уже неинтересно, что я говорю: он машет рукой, указывая направление, и, разочарованный, плетется обратно. Пес его ждет с напряженным вопросом в глазах: ну что… оторвал хоть кусочек?!
Я карабкаюсь по тропе. Весенняя свежесть, переплет прохладных теней не спасают от жара, распирающего изнутри. Тяжело после зимней спячки сразу вот так проснуться и начать куда-то резво карабкаться. Но что поделаешь — гора есть гора.
Останавливаюсь иногда, перевожу дух и высматриваю в просветах — далеко ли вверху граница подъема? Кажется, рядом. Топаю снова — невольно быстрее (если уж рядом), потом тяжелее, медленнее, совсем еле-еле и опять стою, тяжело дыша: ох-хо, ох-хо…
Ну где же она — заветная грань? Снова рядом? Кажется, шагов пятьдесят до нее, не больше. Еще порыв. Теперь уж последний, точно. Но потом оказывается еще один… и еще…
Возле старинной полуобрушенной башни решаюсь на стратегический ход — сократить дорогу и… конечно, совершаю прямо противоположное.
Карабкаюсь (теперь уже без тропы), продираясь через какие-то заросли, цепляясь за скалы. Лезу, скребусь до дрожи, до холода в животе с остервенением беглого каторжника. Ни о чем уже не могу думать, кроме как выбраться поскорее наверх. В голове сумятица, толчея из обрывков мыслей, розовый дым и буханье пудового молота.
Но вот я на плато! Отдышался маленько, огляделся вокруг… еще огляделся. А дальше-то что? А ничего. Стою и думаю: а зачем я вообще-то сюда притащился?
Унылый пейзаж: пустырь, поросший прошлогодней бурой травой, в ней затертые тропинки, едва приметные. Ветер гуляет, путается в кустах. Синее небо над головой. И все.
Ладно. Бреду наугад, вглядываясь в груды камней и пытаясь распознать в них приметы минувшей жизни. Но азарт путешественника и первопроходца уже отхлынул, и сразу все стало скучно: идти, смотреть, любопытствовать, думать…
Ничего особенного. Все как всегда. Сколько в Крыму таких пустырей исторических с развалинами, пещерами и чем угодно еще!..
Наконец останавливаюсь в недоумении. Все. Цель кажется мне достигнутой. Город я осмотрел. Ведь осмотрел же — вот, налево все видно до самых обрывов, направо до зарослей кустарника — тоже, а глубже вглядываться неохота. Да и куда глубже — землю копать?.. Равнодушие и смута. Я не знал, что делать дальше. И тогда (взбрело же такое в голову) — я свистнул. Кто-то отозвался вдали. Я пошел на звук, и это было уже осмысленное движение, а значит, жизнь.
И вот из какого-то склепа выбирается мне навстречу — подросток не подросток? — трудно понять. Щуплый, грязный, в каких-то ошметках одежды… «дитя подземелья» и только.
Оказалось — Г-глюк К-киевский (заикается). На груди под рубахой крест огромный, не иначе как иерейский. Первое, чем похвастался, — крестом. Недавно, видать, носит. Не нарадовался еще.
— Хы-ы-леба у т-тебя нет? Три дня н-ничего н-не жрал!
Я даю ему хлеб, он жует его по-звериному жадно, с остановившимся, мутным взглядом. Потом прислушивается к себе, икает, ложится на брюхо и пьет из лужи застоявшуюся желтую воду. В пяти минутах ходьбы — родник. Я наблюдаю с любопытством и изумлением. Вот так персонаж. Действительно «глюк» какой-то.
Через пять минут он уже водит меня над обрывами, показывает пещеры, ныряя в каждую дыру и выныривая неожиданно где-нибудь за спиной. Он сейчас с Кавказа идет пешком. Весь Великий пост пробыл там.
— В монастыре… — здесь Глюк останавливается, глотает острый кадык и продолжает, ничего уже не видя перед собой: — В монастыре к-картошкой кормили (снова дергается кадык). С г-грибами… В подвалах бочки с капустой… кислой…
Тишина. Мне кажется, что его нужно придержать, иначе он шагнет сейчас в «магазин», то есть с обрыва, в гипнотическом своем оцепенении.
