Сергей Желудков - Литургические заметки
А что происходит у нас сегодня? Сначала мы входим в алтарь, так сказать, неофициально, используя это священное место в качестве вестибюля: снимаем «штатское», надеваем рясу. Выходим, читаем покаянные «входные» молитвы, прикладываемся к иконам и входим в алтарь во второй раз. Здесь облачаемся, начинаем литургию и вскоре совершаем торжественный выход и третий вход, снова целуя иконы — на этот раз те, что вывешены у врат алтаря. Удвоился, утроился у нас вход, удвоились и иконы, которые целуем при входе, местами даже утроились — для удобства архиерея выставляют еще третью пару икон на аналоях. Три иконы Спасителя, три иконы Богородицы — так наглядно выражается церемониальная усложненность, которая образовалась у нас вокруг литургии.
В условиях «домашней церкви» или древнего (либо нового по типу древнего) храма церемония Малого входа становится невозможной. Но если начинать литургию посреди храма, то получает смысл торжественное шествие для продолжения ее к алтарю.
33
Возсияй в сердцах наших, Человеколюбче Владыко,Твоего Богоразумия нетленный свет,и мысленных наши очи отверзив евангельских Твоих проповеданий разумение...
Эта духоносная общая молитва перед служением Евангелия произносится у нас «тайно» от народа; а личная просьба диакона благословить чтение Евангелия произносится громко, выпячивается на самый первый план — прямо наперекор Служебнику. Как раз наоборот.
«Да даст тебе глагол благовествующему силою многою», — говорит священник диакону (по Служебнику — тихо). У нас на Руси диаконы понимали это буквально и пели Евангелие с самой низкой до самой верхней ноты, — заключительные слова возглашая «силою многою». Если хор вовремя подхватывал, получалось прилично, а иногда и очень хорошо. Так же возглашали многолетие. Вильгельм II шутил после посещения России, что русские диаконы стараются «докричать до Бога»... Это была колоритная фигура русского церковного Богослужения — благочестивый богатырь с громовым голосом. Голоса бывали на редкость хорошие, культура чтения очень высокая (есть граммофонные записи).
Теперь таких голосов нет, и традиция «художественного крика» должна бы прерваться. Но нет — диаконы почему-то стараются все кричать. Кричат даже то, что раньше произносилось на средних нотах: кричат прошения на литии, кричат молитву перед каноном. Отвратительно слышать этот безголосый крик; печально сознавать, что никто этого безобразия не остановит.
34
...Священник, намереваясь служить обедню по римскому чину,
прежде всего употребляет несколько времени...
и на воспоминание имен живых и усопших,
за которых будет приносить бескровную Жертву,
дабы это перечисление имен во время самой обедни
не навело скуки на предстоящих.
Свящ. Т. Серединский, О Богослужении западной церкви
Новый завет исправно разбит у нас на «зачала» — на ежедневные чтения на литургиях всего года. Но ежедневно в храм никто не ходит, и собственно общественным Богослужением являются у нас воскресные и праздничные службы, когда в наиболее полном составе в храм сходятся все христиане данной местности. Поэтому, казалось бы, на литургиях в дни воскресные и праздничные должны быть подобраны такие чтения, которые наиболее полно и всесторонне представляли бы собою Новый Завет. Но вот — просто удивительно: посетитель воскресных и праздничных литургий услышит у нас явно неудачный подбор евангельских чтений. Он услышит, например, дважды в году одни и те же чтения:
О призвании апостолов (Неделя 2 и Неделя 18);
об исцелении бесноватого и о гибели стада свиней (Неделя 5 и Неделя 23);
об исцелении расслабленного, опущенного через кровлю дома (Неделя 6 и Неделя 2 Великого поста);
об исцелении бесноватого отрока (Неделя 10 и Неделя 4 Великого поста);
о богатом юноше (Неделя 12 и Неделя 30);
притчу о званных на вечерю (Неделя 24 и 28);
проповедь о несении креста своего (Неделя по Воздвижении и Неделя 3 Великого поста).
Но если он даже самым аккуратным образом будет посещать все воскресные и праздничные литургии, он никогда не услышит об Искушениях Христа, большей части Нагорной проповеди, беседы о детях, притчи о делателях, призванных в разные часы, эпизода с динарием Цезаря, беседы о Воскресении мертвых, эпизода «Не знаете, какого вы духа», притчи о пропавшей овце и потерянной драхме, притчи о неверном управителе, истории о двух лептах вдовицы... И Апостольские чтения, за исключением немногих, просто явно случайны, в воскресные дни мы слышим, например, оторванный от текста и ничем не примечательный конец Послания к Коринфянам (Неделя 13) или такой же конец Послания к Галатам (Неделя 22). Но мы можем всю жизнь посещать храм и не услышим там, например, Гимна любви апостола Павла.
На Литургиях в Богородичные праздники читается всякий раз одно и то же Евангелие — о Марии, которая «благую часть избра» (Лк X, 38-42); какое отношение имеет это к Богоматери, кроме совпадения имени? Сюда механически приставляется ублажение Богоматери женщиной из народа, взятое из другого места Евангелия (Лк XI, 27-28), но со словами, вводящими слушателя в заблуждение — «Бысть же, егда глаголаше сия», — как будто женщина и народ слушали беседу Учителя с Марфой. Зачем этот недопустимый «монтаж» священного текста?
Евангельские чтения Пасхальной седмицы представляют странный диссонанс с содержанием Праздника. Только в Светлый Вторник читается воскресное Евангелие — о Явлении на пути в Эммаус... Это остаток более древнего, лучшего обычая: «О Воскресении Господа нашего в эти дни по обычаю читается из всех книг святого Евангелия»(бл. Августин, слово 331).
Ошибочность подбора чтений в приведенных примерах очевидна. Совершенно необходимо подготовить другие рекомендации. И следовало бы вообще предоставить настоятелю больше свободы в этом деле. Однажды на праздничном молебне я услышал вместо положенного зачитанного отрывка «Во дни оны восставши Мариам» (Лк I, 39-49,56) совсем «новое» чтение — как Она стояла у креста Иисуса (Ин. XIX, 25-27). Помню, как хорошо, уместно прозвучало это «новое» чтение. И никакой беды не случится, если в Ильин день, например, вместо не очень-то подходящего отрывка Лк. 1У, 23-30 прочитать об исполнившемся пророчестве, что не в буре и не во огне — Господь (Лк. IX, 51-56). Или если на Водоосвящении вместо совсем неподходящего сомнительного текста Ин. У, 1-4 (стих 4 в древнейших рукописях отсутствует) настоятель изволит прочитать Евангелие праздника или другое по своему выбору... Мне представляется, что и на простых молебнах следовало бы вместо одного и того же зачитанного кусочка читать (и переводить, переводить) каждый раз новые избранные тексты Евангелия. Надо же понять значение того факта, что только в храме может русский человек услышать Священное Писание.
35
Замечательно «перекликается» с этим рассказ X. о своем покойном отце. Это был сельский священник, очень авторитетный в народе (крестьяне приходили к нему за советами, а то даже и для суда совести между собою). Он был молитвенник: бывало, придет на проскомидию задолго до службы — все поминает усопших. Но когда служил литургию, то поминал на ектений только имена покойных именинников и новопреставленных. Когда он получил известие о смерти сына, то и его поминал только тайно, считая неприличным тратить на это время общего Богослужения.
Так поступал очень благоговейный служитель. Не могу удержаться, приведу одну выдержку из письма X.:
«...Своей любовью к богослужению я обязан прежде всего моему покойному отцу. Я помню свои младенческие годы. В субботу и накануне праздников вечером у в нас доме водворялась какая-то величавая тишина. У икон зажигались лампады, отец уходил в кабинет и, стоя на коленях, долго молился. Мама говорила шепотом и, если мы начинали шуметь, строго одергивала нас, чтобы мы не мешали папе "читать правило". Ни я, ни мой брат и сестренки, мои погодки, конечно, не понимали, что это за «правило», но обстановка и поведение родителей говорили, что дома происходило что-то весьма важное. Утром отец шел к утрене и мама вместе с ним шла, и оба тащили нас с собой, кого на руках, а кого за руку. В церкви мы стояли у левого клироса, и я часто засыпал, свернувшись калачиком на ступеньках солеи. Но когда я просыпался, то мелькающие в предрассветной мгле огоньки лампад и темные лики святых наполняли детскую душу каким-то несказанным трепетом. Когда я подрос до 7 лет, то отец взял меня в алтарь пономарить. Я жадно смотрел за его действиями, — как он благословлял подаваемое мной кадило, как целовал престол и свои облачения, как это обычно делается, но аккуратно их складывал как святыню, и даже будучи настоятелем многоклирного причта, всегда делал это сам...»
