Анна Ильинская - Страницы жизни шамординской схимоахини Серафимы
Несмотря на исключительную по уровню лишений долю, сестрам Бобковым даровано редкостное долголетие. В середине 60–х годов они ездили хоронить прокурора Николая Ефимовича. По иронии судьбы, именно этим неустроенным монашкам, от которых он в трудную минуту отрекся, выпало пропеть над его гробом «вечную память» — крадучись, шепотом исполнить всяческую правду, положенную христианской душе при ее отошествии в вечность. «Жизнь дается, чтобы она нам служила, не мы ей, — говорил когда‑то старец Нектарий. — Делая из жизни идола, человек рано или поздно перестает понимать, зачем живет, и приходит в грустное недоразумение. Везет и везет, как лошадь, и вдруг на него находит такое… стихийное препинание». Прокурор сгорел от водки, сокрушается матушка Серафима, да и семейная жизнь не удалась, А его постаревшие сестры, по — прежнему свободные от земных уз, самозабвенно любили Небесного Жениха, Которому присягнули в юности.
Ах, эти не отдавшиеся во власть духу отрицания старушечки в черных платках! Они одни остались верными Господу, когда от Него отвернулся весь мир и во главу угла водрузили химеры — перевертыши; они не умели жить по — другому. Благодаря им годы хрущевского правления, отмеченного новым гонением на церковь, весь период застоя, когда грех перестал считаться нравственным искажением и сделался повседневной нормой, к Престолу Творца изо дня в день возносилась молитва любви. Без праведника, говорят, село не стоит, тем более богохранимая страна Россия. Ими она и держится, Родина, провинциальными матушками, что живут в аварийных комнатках и что‑то шепчут, часто крестясь, перед пожелтевшими бумажными иконками. Лишь ради них Господь долготерпит!
И да не смущается сердце наше, когда они по тысяче раз твердят свое «Господ и помилуй» и монотонно бьют земные поклоны: они стараются не за себя. За всех, кто не молится в градах и весях, к го не научен и лба перекрест ить, а зачастую уже неспособен воздохнуть к небесам по тяжкому грузу своей нераскаянности — за них исполняют христианский долг неистребимые наши бабушки, святые огарочки прежней жизни. Пока они тлеют рядом, не все потеряно и есть надежда на небесный костер…
Летом 1972 года о. Никон опять явился ей во сне. Он совершал проскомидию в пустом храме. Вышел на амвон, благословил свое духовное чадо, к тому времени уже глубокую старушку, внимательно посмотрел ей в глаза и, ни слова не сказав, ушел внутрь алтаря…
В 1977 году сестры Бобковы приняли пострижение в схиму. Произошло это в день Скорбящей Божией Матери. Матушка Анимаиса снова получила свое крестильное имя, но теперь в честь Узорешительницы, покровительницы плененных, а не преподобномученицы Анастасии Римляныни, как в Св. Крещении, а старшая осталась «пламенной», но отныне в честь мученицы Серафимы девы.
Через год мать Анастасия, повитая схимой, разрешилась от уз мира. Одна из опрятывавших ее монахинь явственно видела, как покойница сама сложила руки на груди и свела пальцы для крестного знамения. Такие случаи встречаются в житиях и происходят с особенно угодными Богу людьми. В 1988 голу умерла Евфросинья. Осталась матушка Серафима, Старшая из всех, она живет дольше всех…
Великая Суббота 1990 года ознаменовалась историческим событием: в Казанской Свято-Амвросиевой женской пустыни, что в Шамордино, впервые за много лет состоялся молебен в церкви при богадельне в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали». Недели за две до этого события туда переселились настоятельница мать Никона, инокиня Ефрема и еще несколько человек. На первых порах насельницы разместились в корпусе без удобств, без отопления, без воды, где только и есть что железные кровати да иконки на подоконниках. В бывших монастырских корпусах сегодня живут люди — здесь размещается гидромелиоративное хозяйство И Пасхальную мочь служил сестринский духовник игумен Поликарп, а в Светлый Понедельник для свершения всенощной туда приехал о. Наместник Оптиной пустыни архимандрит Евлогий.
Мы выехали в Шамордино сразу после обеда Имена всех, кто присутствовал на этой службе явно не случайны. Я уверена, у этих людей завяжутся с Шамордино свои особые отношения. Это были Маша, Людмила Моро шва, Люда Шаврина с сыном Илюшей, Ира из Черноголовки и я.
Мы погрузились в кузов грузовичка; поддерживая тюки и мешки, устроились на узеньких скамеечках, и машина тронулась. В одно мгновение миновав засеку, свернули к Козельску, потом еще раз направо, к Перемышлю и, наконец, около деревни Каменка налево. Медленно, но не буксуя, наш грузовичок ползет по непросохшей грязной дороге вверх, вверх, вверх, но не резко, а постепенно, словно мы, экономя силы, осторожно восходим на какую‑то очень важную для всех нас высоту. И вот слева открывается необозримая даль красоты неописуемой, пейзаж воистину космический, так что дух захватывает и не знаешь, что делать: то ли почтительно молчать, то ли, не сдерживая слез, молиться.
Внизу лежит громадная, до горизонта, котловина, вернее исполинская чаша, до краев наполненная зеленой весной и хрустальным молитвенным воздухом, намоленным за сто лет до нас и сохранившим квинтэссенцию благодати до наших дней. Края чаши высоки, но не круты, а пологи, мягко загнуты; они медленно, волнисто ниспадают вниз, как застывшие кружева. На дне титанической котловины извивается речка Серёна — почти сирена! — серебристая среднерусская Наяда, гигантская водянистая змея, так и кажется, вот — вот вскинет мудрую головку в маленькой алмазной короне и возденет ее высоко в небеса, чтобы стать там одним из созвездий…
Грузовичок ползет по краю чаши, и вот впереди в зелени деревьев мелькают краснокирпичные строения, в облике которых угадывается что-то отдаленно средневековое.
— Не монастырь, а какой‑то разрушенный замок! — очень точно воскликнул шестилетний Илюшенька.
Ландшафт этого запущенного ансамбля безалаберный, неухоженный, какой‑то ничейный; железки, брошенные машины — вернее остовы машин, расползшиеся вкривь и вкось колеи, подсобные хозяйства, в пыли квохчут куры, на шум машины заливаются собаки. И при этом пространство очень наполненное, онтологически значимое; оно крепко держится из каких‑то иных сфер, это без сомнения чувствуется, и поэтому сердце распирает непонятная радость, и хочется кружиться, закинув лицо к солнцу: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение!»
Местные жители явно неравнодушны к нашему приезду. Они рассматривают нас издалека, приложив ладони козырьком к глазам, а некоторые подходят и без обиняков, по — деревенски напрямик, расспрашивают, кто мы такие, и надолго ли, и будем ли работать, и сколько нам платят?
— Голубицы прилетели, — опираясь на палочку, улыбается старенькая бабушка, — слетайтесь, слетайтесь, горлицы…
— Такие девчата, неужели все монашки? — по-хорошему смеется белозубый мужчина в мазутной робе.
И мы с готовностью объясняем, что нет, еще не монашки, пока паломницы, а приехали сюда на службу, которая состоится вечером, и работать, конечно, будем, если матушка Никона благословит, только не за деньги, а во славу Божию.
— У вас теперь свой монастырь, — терпеливо объясняем мы людям, — своя церковь, понимаете? Вон там, где у монахинь когда‑то был дом престарелых. Теперь здесь все время будут службы, сначала утреня, вечерня и полунощница, а там, даст Бог, и обедня наладится, будут исповедовать и причащать.
— А детишек крестить? — интересуются женщины.
— А как же, — ликуем мы, — и детишек, и взрослых во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Шамординская Горская женская обитель — удел Самой Божией Матери, устроенный стараниями старца Амвросия, который исходил здесь своими ножками каждую пядь земли, все высчитал, вымерил и благословил каждую постройку.
Святая святых Шамординской обители — это большое треугольное пространство, где вершина — соборный храм Казанской Божией Матери, справа — кладбищенская Троицкая церковь с престолом св. Софии Премудрости, а слева больничная «Утоли моя печали». Это и есть сокровенный богородичный удел, любвеобильный и милующий, истинно женский аспект духовности, которому причастны все сестры этого монастыря, как былых времен, записанные в небесные синодики, так и сегодняшние, особенно грядущие подвижницы, которым предстоит возрождать былую славу Царицы Небесной в самом сердце российской земли.
Казанский собор грандиозен даже теперь. Очертания его сохранились во всем великолепии, и не беда, что местами красный кирпич обветшал и осыпался, а на стенах произросли заброшенные ветром семена, ставшие тоненькими деревцами. Но изнутри он осквернен мерзостью и запустением, столь свойственными нашему времени, поэтому как только монастырь передали православной церкви, все входы в Казанский храм, во избежание дальнейшего разорения, перекрыли, до того желанного — он не за горами! — дня, когда здесь опять раздастся зычный возглас иеродиакона: «Миром Господу помолимся», подхваченный ангельскими голосами сестер: «Господи помилуй».
