Георгий Чистяков - На путях к Богу живому
Роман Гессе"Игра в бисер"появился в 1969 году (этот, первый его перевод был сделан Вс. Розановым и Д. Каравкиной при участии С. С. Аверинцева) вскоре после вторжения советских войск в Чехословакию, когда атмосфера в обществе начала резко меняться к худшему."Оттепель"закончилась. Возобновились, а вернее, усилились (ибо совсем они не прекращались никогда) поиски врагов и идеологические атаки на культуру и на свободу в целом. Людей заставили застегнуться на все пуговицы и вновь начали отучать думать.
Университетские профессора заговорили тогда на лекциях о том, что Хрущев поторопился с разоблачением культа личности и проявил политическую беспечность, обвинив Сталина в убийстве Кирова. Солженицына еще не выставили за границу, но уже перестали печатать и объявили публикацию"Одного дня…"ошибкой, врага разглядели даже в Твардовском, несмотря на"Теркина", которого продолжали изучать в школе как современную классику.
Что помогало человеку в этой ситуации не сломаться? Та самая Касталия, о которой рассказывает Гессе, внутренняя эмиграция или бегство в страну вне времени и пространства, где звучит музыка старинных мастеров — Шютца, Скарлатти, Телемана, Куперена и другие.
Правда, Андрей Волконский со своим клавесином начал выступать с концертами раньше — впервые я его слышал году в 1965–м (это были"Английские сюиты"Баха), но феноменальным интерес к музыке XVII века стал только после появления книги Гессе в русском переводе. Огромную популярность приобрела в эти же годы серия"Литературные памятники", в которой издавались разнообразные раритеты, не только античные и средневековые, но и новые авторы, из которых выбирались, однако, писатели, преимущественно никогда не переводившиеся на русский язык и, более того, мало известные и в своей собственной стране.
Прежде книги этой серии почти никто не покупал — я хорошо помню, как в букинистическом магазине на Покровке у Земляного вала ими был просто забит до самого потолка целый шкаф. Теперь все изменилось: за какие‑то два–три месяца они были раскуплены все без исключения. Ваганты, мадам де Сталь, Пиндар, Альфред де Виньи, готический роман, комедии Менандра, Тацит, византийский любовный роман в стихах,"Рукопись, найденная в Сарагосе"Потоцкого, письма Плиния Младшего и Томаса Манна — вот далеко не полный список самых читаемых и вожделенных книг той эпохи из библиотеки отечественных собратьев Иозефа Кнехта, главного героя"Игры в бисер".
В отличие от Иосифа Бродского, которому в СССР уже места не было, или от Юрия Бондарева и других, на которых походить не хотелось, читатели Германа Гессе вместе с его героями отказываются от творчества. Не творчество а изучение прошлого, погружение в него и слияние с ним — вот что привлекает героев Гессе. Игра в бисер — это, конечно, игра, но только в том смысле, в каком можно было сказать, например, о Рихтере, что он играет на рояле. Эта игра осуществима лишь в том случае, если мы причастны к подлинным памятникам мировой цивилизации и принимаем их во всей их прозрачности, если мы живем среди них, твердо зная, что никакая другая жизнь для нас невозможна. Убежать и скрыться в прошлое, не замечать и не видеть того, что происходит вокруг, жить вне своей эпохи — такова, в сущности, была задача, которую не на страницах романа Гессе, а в реальной жизни многие из нас тогда ставили перед собой.
В первой половине своей книги Гессе рисует упоительную картину жизни вне истории (именно эта часть его романа читалась в семидесятые годы на одном дыхании), но затем вдруг начинает показывать с каждой страницей все более жестко, что Касталия обречена."Вы анализируете законы, стили и технику всех музыкальных эпох, — говорит у Гессе Кнехту один из его друзей, — а сами не создаете никакой новой музыки. Вы читаете и толкуете Пиндара и Гете, и стыдитесь сами сочинять стихи". Идя по такому пути, человек обрекает себя на сознательное бесплодие, ибо, представляя себе историю как арену борьбы вздорных мод и звериных страстей, властолюбия, кровожадности и насилия и стараясь быть от этой истории как можно дальше, он забывает, что сам принадлежит истории и вне ее существовать не может."Мы сами — история, и мы ответственны за всемирную историю в целом и за наше положение в ней", — восклицает Йозеф Кнехт в конце романа. Спрятаться от настоящего в прошлом не только невозможно, но и безнравственно. Об этом ясно говорит Гессе, писавший свой роман во времена Гитлера и Освенцима, но тогда, в семидесятые годы, думать об этом многим очень не хотелось. Были среди нас и такие, кто, превратив начало романа для себя во что‑то вроде Священного Писания, просто не хотел дочитывать его до конца.
Книги и ноты былых времен действительно бесценны, их надо брать с собою в будущее, но лишь в заплечном мешке, ибо дорога жизни ведет только вперед — вот, пожалуй, основной вывод, который можно сделать, читая Гессе. Transcendere! В какой‑то момент этот латинский глагол превращается для Кнехта в своего рода девиз: transcendere — "переступать за границы, выходить за пределы, двигаться дальше, осваивая новые пространства" — вот что это такое. Об этом прямо говорится в стихах, которые автор приписывает своему герою:
Пристанищ не искать, не приживаться,
Ступенька за ступенькой, без печали,
Шагать вперед, идти от дали к дали,
Все шире быть, все выше подниматься!
Засасывает круг привычек милых,
Уют покоя полон искушенья,
Но только тот, кто с места сняться в силах,
Спасет свой дух живой от разложенья
(пер. С. Апта)
Сегодня, кажется, ясно, что жизнь вне истории не только невозможна и аморальна, но вообще лишена какой бы то ни было перспективы, однако соблазн сбежать в Касталию, описанную у Гессе, или придумать для себя какую‑то другую Касталию попроще все же очень велик, потому что там жить много проще. Гессе по–прежнему показывает, что это бегство заводит в тупик, а это значит, что его роман не превратился в литературный памятник, предназначенный лишь для благоговейного изучения, а все еще остается одним из атласов
Избавление от страха
У Мигеля де Унамуно* есть повесть (написанная в 1931 году), где рассказывается о деревенском священнике, который, как оказалось, не верил в бессмертие души. Подвижник, труженик и аскет, человек, полный любви и сострадания к каждому, он всего себя отдал прихожанам и после смерти стал почитаться как святой, но при этом сам не верил в то, что проповедовал.
Похоже, что аналогичным сомнениям не был чужд и Унамуно, который в предисловии к роману"Туман", говоря о себе самом в третьем лице, как бы от имени своего героя, замечает:
"Его терзает навязчивая, почти маниакальная идея, если его душа, равно как души всех прочих людей и даже тварей на земле, не наделена бессмертием, причем бессмертием в том смысле, как понимали его простодушные католики средних веков, тогда пропади всё пропадом и не стоит надрываться. Отсюда же и отвращение к жизни у Леопарди после того, как его постигло крушение самой заветной иллюзии: его надежды на вечную жизнь".
Изображение: Albert Tucker, Распятый Христос, 1962
Вымышленный Мигелем де Унамуно автор предисловия к «Туману» не совсем прав: ни сам писатель, ни описанный им отец Мануэль не считают, что «надрываться не стоит». Они испытывают не отвращение к жизни, а глубочайшую печаль, не разрушающую, но открывающую какие‑то новые
102
перспективы, ещё не вполне ясные, но уже предчувствуемые. Именно поэтому они трудятся изо всех сил, осознавая, что главное заключается в том, чтобы жить ради другого, поддерживать человека, который оказался рядом с тобою, не уйти в себя и не потеряться в глубинах собственного одиночества.
У печали, которая так близка Мигелю де Унамуно, долгая история. Еще Августин заметил, что его современники остро переживали страх перед смертью (metus mortis) и отвращение к жизни (taedium vitae). Похоже, что одно вообще почти неотделимо от другого. Те же, кому удавалось не попасть в лапы двух этих чувств, жили в состоянии особой печали, очень острой, но вместе с тем светлой и не обессиливающей. Об этой печали лучше всего, наверное, рассказали в своих книгах Марк Аврелий и Боэций.
Не чужда она и библейскому миропониманию."Утомлен я воздыханиями моими; каждую ночь омываю ложе моё слезами, слезами моими омочаю постель мою"(Пс. 6, 6), — восклицает псалмопевец.
В другом месте Псалтыри это чувство прямо называется"печалью души"(tristitia animae) - "Вскую прискорбна еси, душе моя, и вскую смущаеши мя"(Пс. 42, 6). Quare tristis es, anima mea, — так звучат эти слова в латинском варианте, который знал герой Унамуно. Он гуляет по берегу озера близ развалин средневекового аббатства, смотрит на воду, и, вспоминая слова из литании Пресвятой Деве, вдруг говорит, что вода молится — и две капли украдкой скатились с его ресниц, упав в траву.
