Дмитрий Мережковский - Жанна дАрк

Вот когда эти мудрые старцы могли бы понять, что значит: «из уст младенцев устроил хвалу»; «утаил сие от мудрых и открыл младенцам».

Этот почти непрерывный шестимесячный допрос, поединок Юной, Безумной, Святой, с грешными, умными, старыми, — как бы непрерывное, воочию перед нами совершающееся чудо Божие.

Так же неуязвима и радостна Жанна под огнем перекрестных вопросов, как под огнем пушек на поле сражения, и радость эта искрится в ее ответах, как светлое вино родных шампанских и лоренских лоз.

Эта «простенькая», «глупенькая» девочка приводит этих всегда молчаливых, спокойных и сдержанных людей в такую ярость, что вдруг вскакивают они и говорят все вместе, перебивая друг друга, не слыша и не понимая сами, что говорят.

— Тише, отцы мои любезные, тише! Не говорите же все вместе, — останавливает их Жанна, с такой веселой улыбкой, что все они, вдруг опомнившись и застыдившись, умолкают.[330]

— Слыша Голоса, видите ли вы свет? — спрашивает кто-то.

— Свет исходит не только от вас, мой прекрасный сеньор! — отвечает Жанна так быстро и живо, что многие невольно усмехаются.[331]

— Я уже на это раз отвечала… Поищите в ваших бумагах, — говорит она одному из письмоводителей.

Тот ищет и находит.[332]

— Ну вот видите. Будьте же впредь внимательней, а не то я вам уши надеру, — шутит она так весело, как будто это не суд, а игра.

— Жанна, хорошо ли, что вы дрались под Парижем, в день Рождества Богородицы?

— Будет об этом! — отвечает она, потому что знает, что они все равно не поймут, что это было хорошо.[333]

— Видели вы, Жанна, как льется английская кровь?

— Видела ли? Как вы осторожно говорите! Да, конечно, видела. Но зачем же англичане не уходили из Франции?

— Вот так девка, жаль, что не наша! — восхитился кто-то из английских рыцарей.

— Молчите! — кричит на него епископ Бовезский и продолжает, обращаясь к Жанне:

— Вы и сами убивали?

— Нет, никогда! Я носила только знамя.[334]

— Почему в Реймсе, на королевском венчании, не было ни одного знамени, кроме вашего?

— Кому труд, тому и честь, — отвечает она, и все на минуту умолкают, точно ослепленные молнией: так прекрасен ответ.[335]

Многие ответы ее на самые темные и сложные вопросы богословской схоластики — чудо детской простоты. Кажется иногда, что не сама она говорит, а Кто-то — через нее:

Будет вам дано, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух (Мт. 10, 19–20).

— Будете ли вы, Жанна, в раю или в аду? Что вам говорят об этом Голоса?

— Буду, говорят, спасена, и я этому верю так, как будто я уже сейчас в раю!

— Эти ваши слова большого веса, Жанна.

— Да, это для меня великое сокровище![336]

— Думаете ли вы, что находитесь в состоянии благодати? — спрашивает ученейший доктор Парижского университета, мэтр Жан Бопэр.

Ропот возмущения проносится между судьями. Кто-то из них замечает, что подсудимая может не отвечать на такие вопросы.

— Молчите, черт вас побери! — кричит епископ Бовезский.

Но Жанна отвечает так, что все удивляются:

— Если я еще не в состоянии благодати, — да приведет меня к нему Господь, а если я уже в нем, — да сохранит. Я была бы несчастнейшим в мире существом, если бы не надеялась на благодать Божью.[337]

«Сам дьявол внушает этой бестыжей девке такие ответы», — полагают судьи.[338] Дьявол или Бог — в этом, конечно, весь вопрос.

— Я полагаю, — говорит один из судей, — что Жанна в таком трудном деле против стольких ученых законоведов и великих богословов не могла бы защищаться одна, если б не была вдохновляема свыше.[339]

«Жанна слишком хорошо отвечает», — думает все с большей тревогой мессир Пьер Кошон. В самом деле, юность, слабость ее и беззащитность внушают к ней судьям такое участие, что во время допросов они потихоньку делают ей знаки, как отвечать.

— Зачем ты помогаешь ей знаками? — кричит граф Варвик в бешенстве на доминиканского монаха, брата Изамбера. — Если не перестанешь, негодяй, я велю тебя бросить в Сену![340]

— Этот суд недействителен… я не хочу больше на нем присутствовать, — говорит мэтр Жан Логиэ, именитый клерк Нормандский, покидая Руан. И многие другие признавались впоследствии: «Мы хотя и были на суде, но все время думали только о том, как бы убежать».[341]

— Что ты думаешь, сожгут ее? — спрашивает один из певчих замковой часовни тюремного пристава, священника Жана Массие.

— Я ничего не видел от нее, кроме доброго и честного, но каков будет конец, не знаю, — отвечает тот.

Варвик, узнав об этом ответе, остерегает Массие:

— Берегитесь, чтоб не дали вам напиться воды в Сене![342]

«Верные и ловкие люди должны выманивать у еретика признания, обещая ему избавление от костра», — советует папа Иннокентий III судьям Святейшей Инквизиции.[343] Этому совету следуют и судьи Жанны.

Мэтр Николá Луазолёр, руанский каноник, особенно хитер и ловок в выманивании у Жанны признаний. Переодевшись мирянином, входит он к ней в тюрьму, выдает себя за ее земляка из Лорены, башмачника, верного друга французов, взятого в плен Годонами, сообщает ей мнимые вести от короля и ловко расспрашивает ее о Голосах; или исповедует под видом священника, и спрятанный тут же писец записывает исповедь. В городе уверяют, будто бы мэтр Луазолёр является Жанне и ряженым, то св. Катериной, то св. Маргаритой, с той целью, чтобы выманить нужные для суда признания.[344]

Дня через четыре после первого допроса Жанна, поевши присланной монсиньором Кошоном рыбы, так внезапно и тяжело заболела, что думала — отравлена.

— Подлая девка, продажная, должно быть, какой-нибудь дряни наелась! — кричит на нее, догадываясь об ее подозрении, главный судебный обвинитель, промотор, мэтр Жан д'Эстивэ.

— Сделайте все, чтоб вылечить ее, — говорит граф Варвик врачам. — Слишком дорого купил ее король, чтобы дать ей умереть естественной смертью![345]

Выздороветь едва успела, как возобновились допросы, но не с большим успехом, чем прежде. Сжечь «еретичку нераскаянную» было очень легко, но непочетно, а довести ее до раскаяния казалось невозможным. Судьи пришли бы в отчаяние, если бы епископу Бовезскому не дано было «свыше», как он думал, найти уязвимое место в Жанне — «непослушание Церкви».

— Есть Церковь Торжествующая, в которой пребывает Бог, Святые и Ангелы и души праведных; есть и Церковь Воинствующая, в которой находятся Святейший Отец наш, папа, и прелаты, и клир, и все добрые христиане-католики. Церковь эта непогрешима, потому что Духом Святым водима. Согласны ли вы, Жанна, быть послушной Церкви Воинствующей? — спрашивают судьи.

— Я пришла к королю Франции от Бога, от Пресвятой Девы Марии и от всех Святых на небе — от Церкви Торжествующей… Только ей одной я хочу быть послушна во всем, что делаю, — отвечает Жанна.

— Но если бы Церковь Воинствующая сказала вам, что ваши Голоса — от дьявола, покорились ли бы вы ей?

— Я покорюсь только Богу… Лучше мне умереть, чем отречься от того, что велел мне сделать Бог…

— Значит, вы Церкви Земной непокорны?

— Нет, покорна, но Богу послуживши Первому![346]

Твердо стояла на этом Жанна; но что-то, может быть, промелькнуло в глазах ее, от чего у монсиньора Кошона сердце вдруг радостно ёкнуло, как у птицелова, когда на тихое кликанье дудочки отвечает перепел. В первый раз за все время суда почувствовал он Жанну во власти своей, как пойманную в крепко зажатой горсти трепещущую птицу.

«Будет наша вся, до последней косточки!» — подумал он радостно.[347]

В двадцать пять дней — пятнадцать допросов на суде, длившихся иногда по три, по четыре часа, и множество — в тюрьме. Как ни велико было мужество Жанны, телесные силы ее истощались, и наконец она заболела снова, и на этот раз так тяжело, что казалась при смерти.[348]

18 апреля епископ Бовезский и наместник Инквизитора Франции Жан Лемэтр в сопровождении нескольких докторов богословия входят к ней в тюремную келью.

— Церковь никогда не закрывает лона своего для тех, кто в нее возвращается, — говорит ей епископ.

— Я так больна, что могу умереть… Дайте же мне исповедаться и причаститься, — просит Жанна.

— Будьте покорны Церкви во всем, и вас причастят.

Жанна молчит, и по тому, как молчит, видно, что отказывается от причастия.

— Я прошу вас об одном, — говорит после молчанья, — если я умру в тюрьме, похороните меня в освященной земле. Но если вы и этого не сделаете, я все-таки надеюсь на Господа…