Наталья Соколова - Под кровом Всевышнего
Папу я тоже не стала спрашивать, зачем его зря тревожить? Я поговорила с братом Колей (это была его последняя весна, его часть стояла в Подольске, и он часто приходил домой). Коля сказал так:
— Ты — девушка. Если ты будешь ходить на танцы, то наши офицеры будут звать тебя «гулящая девка». Поэтому не ходи.
— Ну спасибо за совет. Никуда я не пойду, не беспокойся, братец, — сказала я.
Это были мои последние встречи с братом Колей. Как-то я сидела в августе на грядке. К забору подошёл майор Николай и сказал, что его отсылают на фронт. «Тогда прощайте», — сказала я, не вставая. Больше я его не видела.
В Гребневе. Знакомство с Володей
Когда я усердно трудилась у Эггертов на огороде, меня заметил их сосед — отец Борис В. Он знал моего папу и говорил ему: «Поберегите Наташу. У меня сын в армии, и когда он вернётся, мы их сосватаем». У отца Бориса был единственный сын Глеб, и отец собирался передавать ему в наследство свой красивый богатый дом, огромный участок с садом, двор с коровой, гусями, курами — в общем, все своё хозяйство. Отец Борис приносил мне молоко в банках, разговаривал со мной, хвалил своего сына. Он говорил: «Мой сын в Алма-Ате, мы устроили его туда преподавателем в военном училище. Туда бомбы не упадут, туда немецкие самолёты не долетят. Глебушка наш замечательный, отвечает нам на наши письма. Жена ему писала, что невесту ему уже присмотрела. А Глеб ответил: «Война кончится, я вернусь домой, и все, мамочка, будет по-твоему»».
Однако Глебу стало стыдно отсиживаться в далёком тылу. В училище поступали инвалиды войны: контуженые, раненые, которые свою молодую жизнь не пожалели отдать за спасение Родины. А Глеб ещё пороху не нюхал, поэтому стыдился смотреть им в глаза. И вот Глеб по собственному желанию попросился в действующие войска, подал об этом заявление и вскоре был зачислен в часть, которая отправлялась освобождать Киев от немцев. В своём последнем письме Глеб сообщал родителям, что едет в поезде в киевском направлении. Родители были в ужасе, но крепко надеялись на Божие милосердие, молились. Матери приснился сон, из которого они решили, что Глеб желает, чтобы отец принял священнический сан. Отец Борис окончил семинарию ещё До революции, а потом (во время гонений на Церковь) работал преподавателем математики. В годы войны, когда советская власть стала разрешать открывать храмы, Борис Андреевич без труда получил сан священника и приход. На ласковые речи отца Ьориса я отвечала улыбкой, а папа благодарил за честь. Но ведь Глеба-то мы совершенно не знали, а потому могли только лишь сочувствовать одиноким родителям.
В то, что Глеб вернётся, я не верила, потому что от него давно уже не было писем. Но надежду родителей нельзя было не поддерживать, они ею жили. Заметив, что я хожу с этюдником писать пейзажи, отец Борис сказал как-то: «Я служу в великолепном храме, который находится недалеко отсюда, в селе Гребнево. А природа там дивной красоты, не то что у нас в Валентиновке, где одни просеки да лес. А в Гребневе огромный пруд с островами, старинное барское имение с башнями, аркой, оградой. Там тебе, Наташа, было бы что порисовать». Я обещала приехать к отцу Борису на приход.
Весной 1946 года я впервые приехала в Гребнево. Я была поражена красотой местности и решила снять себе комнатку на июль и август, то есть на время каникул в Строгановке. Отец Борис указал мне на избушку, в которой жила бабушка с внучкой-сиротой. Её отец ещё не демобилизовался, мать умерла, остались девочка двенадцати лет и бабушка, которые очень нуждались. Они охотно пустили меня в комнатушку, из окон которой открывался чудесный вид на остров и Шишкину гору. Папа меня проводил, неся тяжёлый чемодан с вещами и съестными припасами на лето.
После пыльной шумной Москвы, общества студентов, знакомых — полная тишина и безлюдье. Я как в рай попала. Девочка убегала на день к родным или подругам, бабушка топила русскую печь, потом спала. А я с этюдником через плечо выбирала себе красивые места и писала их маслом с таким вдохновением, что они нравились даже моей маме, которая с недоверием относилась к моим дарованиям.
Полил дождь. В Слободу, где я жила, донёсся звон колокола из храма. Накинув пальто и надев панаму с широкими полями, я побежала в храм. «Тут я быстро добегу, минут за восемь-десять, не успею промокнуть», — решила я. Храм был ещё совсем пустой, когда я вбежала туда, вся мокрая от Дождя. Сняв шляпу и пальто, я стала стряхивать на пол капли влаги. Но вот левая дверь в алтарь открылась. С амвона быстрым лёгким шагом шёл ко мне юноша. Я застыла с мокрыми вещами в руках, а юноша, проходя мимо, слегка кивнул головой и сказал: «Здравствуйте». Взгляд его, приветливый и весёлый, как стрела из сказки пронзил моё сердце. А было то под праздник Владимирской Божией Матери, моей покровительницы, так как в день этой иконы я родилась.
От отца Бориса я узнала, что тот молодой человек — псаломщик, он только что демобилизовался из армии, что живёт он рядом с храмом, службу знает прекрасно от отца, который служил здесь тридцать лет в сане дьякона, пока не был арестован и умер в тюрьме. Только тогда я узнала, что можно было бы рукоположить псаломщика во диакона, если бы он был женат. «Но Володя на девушек и не смотрит, слишком скромный, стеснительный», — говорил отец Борис. Это подтверждала и его солидная супруга-матушка, мечтавшая видеть меня своей снохой.
А у меня появилась мысль: «Хоть я и мечтаю попасть куда-нибудь в монастырь, но мама об этом и слушать не хочет. А без благословения родителей — нельзя. А вот пожертвовать своим девством, чтобы открыть дорогу к Престолу Божьему человеку, на это я бы согласилась». Понятно, что в храм меня теперь тянуло, как магнитом, и я не пропускала уже церковных служб. А вслед за Владимирской была субботняя служба, потом воскресная, а потом Тихвинской иконы Божией Матери, на которую в Гребневе тоже объявили службу.
Опять лил дождь. Опять церковь была пуста, пришло только с десяток старушек, а кто помоложе — пошли в соседний приход километров за двадцать, где был престольный праздник. На клиросе пел один Володя, а маленькая сгорбленная старушка вышла читать шестопсалмие. Дождь, гром, тучи ходят, в храме темно. Стала старушка перелистывать страничку, свеча у неё в руке погасла, книга захлопнулась, негромкое её чтение прекратилось. Володя спустился с амвона, зажёг свечу, открыл книгу, и бабушка продолжила чтение. В московских храмах такого перерыва в богослужении я не встречала. Вечером, обсуждая с отцом Борисом службу, я сказала:
— Я бы тоже смогла читать шестопсалмие.
— Хорошо, — сказал отец Борис, — проходи на клирос.
И вот я уже стою рядом с Володей, который открывает мне Часослов. А сердце моё ликует.
Рай на душе
Одному Богу ведомо, как радостно было у меня на душе в то лето, когда я познакомилась с Володей. Я никому не открывала своих чувств, кроме как Господу в молитве. Но перед дорогим своим отцом я не могла скрывать ничего, я знала, что он меня поймёт. Я сказала:
— Папочка, обрати внимание на псаломщика, он мне очень нравится.
Вечером, когда мы с отцом вышли из храма, я едва дождалась момента, когда смогла спросить отца, понравился ли ему Володя. Мы шли по тенистой липовой аллее, папа был задумчив...
— Да, какой же прекрасный юноша, — ответил мне отец.
Как будто масло пролилось на моё сердце, я крепко сжала руку отца. Я нигде не встречалась с Володей, как только в летнем храме. Я приходила до службы, когда народу ещё не было. Володя выходил из алтаря и открывал мне книги. Он закладывал яркими лентами те страницы, откуда на тот день я Должна была читать тропари и кондаки данному празднику.
— Это — на третьем часе, это — на шестом. Ну как, запомнили?
— Ой, не сбиться бы, — говорю я, — ведь по трём книгам, а переключаться надо быстро!
— Ничего, я подойду, подскажу, — ободрял он меня.
И на самом деле, он в алтаре внимательно слушал моё чтение. Едва я дочитаю очередной псалом, после которого следует прочесть тропарь празднику по другой книге, как Володя уже рядом, уже указывает пальцем на нужные строки.
— Ну вот и прочитали, — ласково говорил он, когда я кончала. — Только вот в этом слове ударение неверно делаете, — поправлял он меня.
А уж если взглянет мне в глаза и лёгкая улыбка пробежит по его лицу, то, как лучом солнца, озарится моё сердце. А уж с каким трепетным восторгом я слушала, как он читал паремии или Апостола! Голос у него был очень приятный — мягкий тенор, дикция прекрасная, да и резонанс в этом старинном летнем гребневском храме был такой, какого нигде не встретишь. «Остановись, мгновенье, ты — прекрасно!» — могла бы я сказать в те минуты слова Фауста из Гёте.
Эти счастливые мгновенья продолжались всего два месяца моей жизни. К началу учебного года я должна была ехать в Москву. Но до отъезда я решила нарисовать себе портрет Володи. Я думала так: если он согласится позировать, значит, он хочет, чтобы я его не забыла. Володя согласился. В назначенный день он пришёл в храм, где мы с ним затворились. Он стоял перед аналоем и читал, я сидела метрах в двух от него и рисовала его в профиль. Портрет был удачен. Потом я попросила его позировать мне в стихаре, чтобы я могла написать с него акварелью во весь рост. Он и на это согласился. Так мы встречались раза три, а за работой молчали. Я выяснила, что в храме в очень плохом состоянии запрестольный крест в алтаре. Я взялась переписать заново это Распятие. Володя вынес крест, я унесла его в Слободу, где я жила, и работала над ним дома. Краски не успели полностью высохнуть, когда крест понадобился к празднику. Завернуть его было ещё нельзя (тряпка прилипнет), нести над собой не закрытое ничем Распятие я стеснялась. Я попросила Володю прийти к нам в Слободу попозднее, когда уже стемнеет, чтобы незаметно пронести крест в церковь. И Володя пришёл в сумерки. Я вынесла Распятие, он поблагодарил и исчез с ним в темноте ночи. Везде было тихо, благоговейно, свято. Никакие заботы нас пока не тревожили. Прощаясь перед отъездом, мы молча пожали друг другу руки. Было грустно.
