Том Райт - Авторитет Писания и власть Бога

Хотя реформаторы отказывались признать небиблейское предание в качестве независимого авторитетного источника (многие из них любили цитировать такие отрывки как Мк. 7, 8, где Иисус сурово осуждает книжников и фарисеев, поставивших человеческие обычаи выше божественной поведи), они часто обращались к трудам Отцов церкви, демонстрируя свою преемственность с более ранними, предшествовавшими средневековью традициями толкования. Ведь их нередко обвиняли в отрицании накопленного столетиями опыта. «Церковь существует вот уже пятнадцать веков, — возражали их противники, — а где все это время были вы?» Подобно Иринею в его борьбе с гностицизмом, они вновь и вновь возвращались к лексически обоснованному историческому толкованию (многие реформаторы, в частности, Жан Кальвин, были выдающимися библейскими толкователями) в попытке предотвратить искажение первоначального смысла, утверждавшее совершенно иное мировосприятие, характерное для средневековой церкви. Однако существует мнение, что реформаторы не пошли дальше тупика, в который их завело противопоставление Писания и традиции. Они объявляли себя наследниками лучших традиций прошлого, но так и не сумели объяснить возможность сосуществования самого Писания и комментариев церкви, сделанных в процессе его прочтения.

Тридентский Собор, созванный папой для того, чтобы достойно ответить на обвинения и предложения реформаторов, рассмотрев вопрос о Писании и предании, выработал догматы, которые и по сей день являются неотъемлемой частью римско–католического учения и катехизиса. Собравшиеся в Тренто провозгласили (Заседание 4.8; 8–е апреля 1546 года), что Писание и предание обладают равным авторитетом. Четыреста лет спустя Второй Ватиканский Собор объявил, что Писание и предание «проистекают из одного неиссякаемого божественного источника, сливаясь в единый поток и устремляясь к общей цели». Протестанты же всегда видели в Писании критерий оценки того, какие предания являются истинным толкованием Писания (таковым, например, почти во всех церквях считается Никейский символ веры), а какие содержат в себе искажения. Споры по этому поводу не утихают и в наши дни.

Желая как следует разобраться, в чем конкретно проявляется авторитетность Писания, мы должны помнить о следующем: рассматривая Писание и предание как два авторитетных источника, мы используем слово авторитетность в несколько ином смысле. Если мужчина называет двух женщин своими женами, имея в виду, что он одновременно женат на обеих, меняется значение самого слова «жена». Когда речь идет об авторитетности, идея двух параллельных потоков указывает на то, что и реформаторы, и их противники воспринимали это понятие, прежде всего, как источник авторитетных мнений. Это вполне естественно, ведь таково было одно из основных в то время значений слова «авторитетность». Однако все это едва ли имеет отношение к вопросам, поднятым в настоящей книге. Наша задача — показать, что именно Писание заключает в себе живую спасительную Божью силу.

Читая труды реформаторов, мы зачастую упускаем из вида нечто жизненно важное для самого Писания, чему они, будучи озабочены мелкими подробностями, не уделили должного внимания. Великое повествование о Боге, Израиле, Иисусе и мире звучит и сегодня, возвещая о грядущем окончательном возрождении всего творения. Их настойчивые утверждения о том, что своей смертью Иисус раз и навсегда принес жертву, необходимую для нашего спасения, имеют, как сейчас принято говорить, эсхатологическую природу. Иными словами, реформаторы сознавали, что единое и великое Божье повествование в тот момент достигло своей решающей стадии, которая не может более повторяться, не теряя своей первоначальной ценности. Ведь если вас попросят подписать договор во второй раз, значит первый окажется недействительным. Однако они так и не позволили этой истинно библейской идее перерасти в реальное представление о непрерывном повествовании, героями которого на поздней стадии стали и мы с вами. Так, например, их прочтение Евангелий свидетельствуют о том, что они видели в них не более чем вместилище Христовых учений. Их восприятие ограничивалось событиями Страстной пятницы и Пасхи которые однако , не имели никакой связи с предшествовавшей им проповедью Божьего царства. Этот недостаток легко объяснить. Ведь в своем стремлении порвать с недавним прошлым и вернуться назад на тысячу лет они едва ли могли придавать большое значение сохранению исторической преемственности.

Но главное, что следует отметить, оглядываясь назад на события XVI века, заключается в следующем: отстаивая авторитет Писания, реформаторы внесли важный вклад в историю богословия, и все же многие вопросы по–прежнему остаются открытыми. В одном мы можем быть совершенно уверены: если бы реформаторы получили возможность обратиться к нам из прошлого, они ни в коем случае не сказали бы: «Мы ответили на все вопросы. Вам остается лишь следовать нашему толкованию и нашим богословским учениям, не отступая от них ни на йоту». Скорее они обратились бы к нам со словами: «Следуйте нашей методике: читайте и изучайте Писание, и пусть через вас и ваши церкви оно воздействует на весь мир». Их бы не удивило, если бы мы в итоге пришли к иным богословским и практическим заключениям. Они бы призвали нас следовать Писанию, пользуясь всеми доступными средствами, и быть готовыми бросить вызов человеческим традициям, в том числе и самим традициям Реформации, если этого потребовало бы от нас Писание

Если слово «буквальный» требует к себе особого внимания, когда речь идет о возвращении из современности в XVI век, то едва ли не с удвоенной долей осторожности следует относиться к слову «разум» и его производным. У этих слов своя долгая и сложная история, изучение которой выходит за пределы нашей темы. Однако споры, вновь разгоревшиеся по этим вопросам в XVI веке, не утихают, оказывая значительное влияние на современные дебаты по поводу авторитета.

В конце второго века Тертуллиан произнес свои знаменитые слова: «Что общего у Афин с Иерусалимом?» Иными словами, что общего у философского разума с Божьим откровением в Иисусе Христе? Сам он, однако, не боялся прибегать к помощи тонких философских аргументов. Итак, вопрос остается открытым: как и на каком уровне человеческий разум, как и ясность мысли и речи, способны внести свой вклад в богословие. Фома Аквинский разработал единую систему, на которую опиралась богословская наука в период расцвета средневековья. Ученые продолжают спорить о степени его убежденности в том, что определенные факты, включая и существование Бога, можно познать с помощью одного лишь человеческого разума, не пользуясь преимуществом особого откровения, данного в Писании и предании, которые, разумеется, имели огромное значения для самого Фомы.

Вопрос о том, возможно ли познание без помощи откровения, приобрел особую остроту в самом начале Реформации, когда Лютер гневно обрушился на Эразма в своем выступлении по поводу способности человеческой воли и мышления проникнуть в суть евангелия. По его словам, первородный грех настолько омрачил и поработил наш разум, что последний, несмотря на все усилия, остается беспомощным, постоянно нуждаясь в благодати и откровении. Этот вопрос так и не был окончательно разрешен первым поколением реформаторов, возможно, потому, что они предпочитали простое и ясное толкование Писания сложностям средневековой экзегезы, тогда как само понятие «простого и ясного толкования» требует разумного осмысления.

Все это еще больше осложняет вопрос о смыслах Писания, поскольку «простой и ясный смысл» — понятие, возникшее, как это ни парадоксально, для облегчения полемики, а не для внесения ясности, — отличается от буквального смысла, о котором шла речь ранее. Буквальный смысл может оказаться отнюдь не простым, в случае если сам отрывок сложен для понимания. Слова «простой» и «ясный» неизбежно вносят элемент субъективности. Возникает вопрос: «Простой и ясный для кого?», предвосхищающий проблемы, с которыми нам предстоит столкнуться при обсуждении места разума в современном мире.

В Англии эти вопросы встали особенно остро во второй половине XVI века. В надежде распространить в Англии свой вариант кальвинизма (как это уже случилось в Шотландии), пуритане утверждали, что право на существование имеют лишь те обряды и ритуалы, которые непосредственно предписаны Библией — единственным авторитетным для церкви источником. В противовес их точке зрения Ричард Хукер (около 1554–1600) развил теорию, которая еще раз подчеркивала первостепенную важность таких основополагающих реформаторских доктрин, как оправдание по вере, одновременно опиралась на учение Фомы Аквинского и средневековое «целостное» мировоззрение. Он утверждал, что мир управляется естественным законом, который сам по себе чрезвычайно рационален и является выражением высшего божественного разума. Хукер упрекал пуритан в излишнем упрощенчестве. Человеческое общество развивается, указывал он, и церковь, будучи на определенном уровне собранием обычных людей, представляет собой живой растущий организм, подверженный переменам. По мере своего роста она неизбежно выходит за пределы того, чему открыто учит Писание, и неоспоримым свидетельством этому служат великие символы веры. Методы церковного управления, оказавшиеся в тот момент в самом центре дискуссий, также должны претерпеть определенные изменения. Итак, высокая оценка, данная Хукером разуму, ни в коем случае не умаляла роли Писания. Напротив, она была призвана гарантировать сообществу, устроенному на прочном основании Писания, полноценную жизнь и здоровое развитие. Разум должен был освещать путь церкви, сам опираясь на Писание и согласуясь с естественным законом, установленным Богом–Творцом. Писание сохраняло свои главенствующие позиции, но дарованный Богом и просвещенный Писанием разум помогает церкви развиваться, возможно, не по букве, а по духу очевидных утверждений Писания.