Диакон Андрей Кураев - Ответы на вопросы православной молодёжи
Нам не хотелось бы, чтобы эту дурь считали родовым признаком всего православного мира. Но тогда и мы сами должны оградить себя от размашистых суждений о других мирах. Наш мир сложен. Но и другие миры тоже пестры.
Рок — это протест, это разрушение. Но разрушение чего? Неужто все, что можно разрушить «в мире сем», является христианским? Разве только под колокольни можно класть динамит? Не слишком ли много в нашей жизни и истории нагромождено вавилонских башен?
Есть, есть тот рок, который взрывает «вавилоны». Как взрывают и бомбят ледяные заторы весной, чтобы дать путь реке.
Огни лукавых столицВорожат беспечные души.ПустотаГнезда вьет изнутри.Смотри на сытую грязь,С ними ты завязан по уши,Ты здесь жил,Так иди и смотри.
Это строки из песни Константина Кинчева («Антихрист-мегазвезда»).Люди, выросшие на рок-культуре, нередко проходят через труд и боль разрыва с миром праздной и навязчивой скуки: скучно идти по старой колее оргий и гулянок, душа желает чего-то другого. И возвращаться в мир «белых воротничков» и карьеры — тоже невмоготу. От кого это чувство духовной жажды, желание убежать от «пустоты изнутри»? От Бога или от сатаны, который якобы всем заправляет в мире рока? Оно от Бога. Но пришло оно в эти души через рок. И к Богу оно их и привело.
Вот в этом кощунство тотального осуждения рока: если Бог действует через рок, через некоторых людей из мира рока и через некоторые песни, сказанные на языке рока, то не стоит весь мир рока замазывать одной черной краской сатанизма…
Теперь о впечатлениях от самого рок-концерта.
В Ледовый дворец я входил не через служебный вход, а вместе со всей толпой — специально, чтобы вблизи посмотреть на людей, к которым вскоре придется обращаться. Там шла любимая народная игра «Мы и менты». Первое впечатление: меня никто не обижал. Ребята даже как могли, проталкивали меня вперед, создавали необходимое пространство.
Я не увидел того, чего опасался. Не было стеклянных глаз, не было пьяни, не было настроя подраться. Умные, светлые глаза. Студенты. Мечта любого университетского преподавателя — обращаться к аудитории с такими глазами… Через несколько часов я проверил свою догадку и, уже прощаясь, сказал в зал: «Особенно мы желаем помощи Божией тем, кому завтра сдавать экзамен». Ведь середина января — время сессии. Реакция зала показала, что студенческие заботы ради этого вечера были отложены весьма многими… Люди, воспитывающие в себе привычку думать, пришли на выступление поэтов, учащих думать.
Когда начался концерт, первым выступал Кинчев. Я никогда его не слышал на концерте, да и подаренный им альбом «Солнцеворот» так и не смог его ни разу послушать: моего терпения не хватало больше, чем на двадцать секунд. Я даже когда мальчишкой был, к рок-музыке дышал совершенно равнодушно. И здесь я впервые увидел его в деле. Первое впечатление: мужик действительно работал, и то, как он выкладывался — это серьезно.
Мне важнее всего было разобрать слова, и поэтому меня поставили к самой мощной колонке. Я, естественно, приготовился, что сейчас весь этот очень тяжелый рок будет на меня давить. И тут настала пора удивиться второй раз за вечер. Ощущение оказалось легким; музыка не мешала воспринимать слова. Я испугался: а вдруг это «прелестная» легкость, вдруг это антидуховная «эйфория». И решил проверить «духа зала» через Иисусову молитву. Вопреки моим опасениям молитва получилась легко — хоть и стоял я вплотную к главной аудиоколонке, из которой на меня вываливались мегатонны децибелл. Молитве рок Кинчева, оказывается, не мешал. У меня бывали случаи, когда идет духовное противостояние и молиться даже про себя очень тяжело — например, при очной встрече с колдуном. Но здесь такого не было.
Затем на сцену вышла Ольга Арефьева. Для меня это совсем незнакомое имя, и тем более (значит, уже в третий раз за вечер) я был удивлен — на этот раз силой и красотой ее голоса.
И вот тут произошло то, чего опасался Кинчев. Двухлетнюю паузу между возникновением идеи совместных выступлений и вот теперешним ее осуществлением Константин пояснил так, что он опасался за меня. Опасался, что алисоманы могут оскорбить меня, забросать, засвистеть… Эти неприятности выпали на долю Арефьевой. «Армия Алисы» не хотела расставаться со своим кумиром — и «Ковчегу» пришлось выступать под свист. С десяток пластиковых стаканов вылетел на сцену. Я не стал бы по этому поводу обвинять всех присутствовавших на концерте: просто когда на стадионе столько тысяч, достаточно десяти «фанатов», чтобы создать видимость безобразия…
Ольга мужественно встретила попытку обструкции. Она никак не реагировала — и просто пела.
Я же сделал для себя вывод: все мои наработки совершенно никуда не годятся.
Обычно я не готовлю выступлений заранее; тему лекции я определяю только войдя в аудиторию, заглянув ей в глазки. Важнейший параметр — соотношение платков и очков, то есть «профессиональных прихожан» и городской интеллигенции (порой еще надо учесть количество «жвачных», зачем-то променявших пастбища на университетские буфеты). И от этого зависит, как я буду строить разговор, какая будет тема и т. д.
В данном случае писать проповедь заранее было бы тем более странно — не погрузившись в более чем новую для меня атмосферу многотысячного рок-концерта. Итак, я надеялся на очередную импровизацию.
Но после Арефьевой понял, что она будет невозможна: слишком много «привходящих факторов» и просто помех.
Впервые посмотрев на рок-концерт со стороны сцены, я понял, как велико давление рок-аудитории на того, кто стоит на сцене! Если хочешь что-то ей сказать, ты должен сам уметь давить, преодолевать сопротивление. Тут нельзя импровизировать, нельзя учитывать реакцию зала — как на обычной лекции. Я понял, что должен отказаться от своей привычки говорить «без бумажки».
Пришлось, забыв годы, вспомнить свою первую проповедь. Семинаристы, произнося свою первую, учебную проповедь, должны написать ее заранее, дать проверить преподавателю, выучить ее наизусть, а затем произнести ее на вечерней молитве перед своими собратьями (то есть — в отсутствие прихожан). Очень похоже на проповедь на рок-концерте: и там и там ты слеп (первую проповедь семинарист произносит на вечерней молитве, в неосвещаемом храме), и там и там аудитория не настроена тебя слушать. Как и на рок-концерте, твое появление с проповедью на вечерней молитве — это досадная помеха: чем длиннее твоя проповедь, тем больше последних крох свободного времени ты крадешь у своих товарищей. Ты стоишь на амвоне и всем существом своим понимаешь всю бессмысленность своей проповеди, понимаешь, что твои однокурсники не примут от тебя никаких нравоучений, понимаешь, что «чувства добрые» твоя «лира» пробудит в «народе» только в случае, если она заглохнет быстрее ожидания или же даст петуха.
Та моя первая, учебная проповедь была единственным моим заранее написанным и зазубренным выступлением. Преподаватель гомилетики (то есть искусства проповеди) по ее окончании сказал мне, что это худшая проповедь, которую он слышал в своей жизни[391]. С этим вдохновляющим напутствием родной духовной школы я и направился на миссионерское служение… Наверно, если б тот преподаватель знал тогда, где я буду проповедовать — поставил бы он мне не четверку, а двойку.
Так что Гребенщикова и Шевчука мне послушать толком не удалось: я ушел за кулисы, и там буквально на коленке начал набрасывать свою проповедь, а затем, уклоняясь от попыток отобрать у меня интервью, ходил по коридорам и зубрил ее… Задача была ясна: в зале могла бы взрываться хоть атомная бомба — но я должен был бы продолжать свою работу.
Я, в каком-то смысле, капризный и избалованный лектор. На моих лекциях полная тишина, люди приносят диктофоны, когда мест не хватает, они стоят даже за моей спиной, студенты приносят мне сок перед началом лекции… А здесь аудитория, которая, прямо скажем, не демонстрирует академического благочестия.
И главное: я говорил в темноту. Мощные прожектора светят из зала на сцену, то есть мне в лицо. Значит, в моих глазах просто стоит черная пелена. В этой черноте 14 тысяч подростков. У меня бывали полуторатысячные залы, но 14 тысяч не бывало. А тут все эти тысячи стоят передо мной, но я ни одного из них не вижу.
Кроме того, у меня не было оснований считать, что зал придет в восторг от моего появления на сцене. 14 тысяч человек собрались на концерт «Рок к небу». Ради рока или ради Неба? Кем я стану для них? В лучшем случае они воспринимают меня как досадную помеху, мешающую концерту; в худшем — как клоуна, заполняющего паузу между номерами.
Итак, я их не вижу, а они ведь тоже не молчат: шумят, свистят. А я не разбираюсь в оттенках свиста на рок-концерте. Ведь даже аплодисментами можно сказать: пошел вон, надоел, — а можно, напротив: давай еще, рано уходишь. А как понять язык свистов?
