Алексей Карпюк - Вершалинский рай

— Не знаешь? Гэ!.. Кусок тучи утром оторвался и упал с неба!

У Нюрки подкосились ноги. Упав на колени, она стала шептать молитву.

В другой раз мы с ней понесли на луг полотно — белить. Перед тем как разостлать его на траве, намочили полотно в озерце и задержались под тенью ольхи. И стали свидетелями драмы.

В улей с тяжелым взятком возвращалась пчела. Работяга летела прямиком через озеро. Она не рассчитала сил, устала, и ее потянуло вниз. До берега оставалось совсем немного, но пчела уже коснулась воды. Нашла в себе силы пролететь еще полметра, опять коснулась холодного зеркала и беспомощно распластала крылышки на воде. Конец!

Я схватил хворостинку, чтобы помочь несчастной, но тут случилось неожиданное: увидев легкую добычу, бойкий окунек подплыл снизу, в мгновение ока проглотил добычу и… сразу всплыл брюшком вверх.

— Тьфу-тьфу, нечистая сила! — закричала Нюрка. Она перекрестилась, схватила мокрое полотно, крепко взяла меня за руку и бросилась бежать. — Это никакая не пчела, дурень! Это черт! — твердила она, а у самой блестели капли пота на лбу. — Видал, как он клыками рыбу схватил?

Я тоже перепугался. Потом пересилил страх и, отдышавшись, вернулся к озеру. Сучком подцепил окунька и внимательно его рассмотрел. Вранье! Никаких следов от клыков, просто его ужалила пчела. Яд так пропитал окунька, что наша кошка потом долго с подозрением принюхивалась к нему.

Теперь два этих случая припомнились мне перед сном. И уже не волновало, что Нюрка уйдет от нас. Но все-таки стало невыносимо грустно. Хотелось куда-нибудь убежать, чтобы никого не видеть. Я не мог молиться. Чувствовал себя глубоко несчастным, и мир казался таким скучным и неинтересным, что я расплакался.

До моих переживаний никому не было дела. Детские волнения не шли ни в какое сравнение с тем ажиотажем, какой нарастал вокруг имени пророка.

На следующий день между Страшевом и Городком мы с братом увидели паломников, поклявшихся приползти в Грибовщину на коленях.

Лица их словно были вылеплены из потрескавшегося ила, в который воткнули серую и рыжую щетину. У ползущих были красные от бессонницы веки, пересохшие, кровоточащие губы, на грязных висках сверкали капли пота. В нос ударил едкий запах грязных, потных тел.

Мы, дети, долго брели за ними. Нам пришло в голову пересчитать их. Оказалось, что по страшевскому булыжнику молотило задубелыми, грязными коленями, оставляя на нем кровавые следы, сто восемьдесят три человека.

Дядька Салвесь выругался:

— Вы что — очумели? Смотрите, дети над вами смеются!

— Фу, сгинь, изыди, сатана, в место пустое, место безлюдное! — прохрипели ближайшие паломники.

Дядька никогда мухи не обидел, но тут и он вышел из себя. Как был с кнутом, влетел в самую гущу — и давай хлестать по спинам, головам, не разбирая.

— Домой, домой, холера вас возьми!.. Домой ползите, лодыри! Дубины стоеросовые, знаете, кто ваш Альяш?! У меня спросите, я с ним девок щупал! Моя кобыла святее… Марш по домам, дурни чертовы!

К нашему удивлению, фанатики как бы обрадовались тому, что их стегают кнутом. На лицах тех, кому досталось от Салвеся, засветилось тихое блаженство. Бормоча молитвы, люди с боязливой радостью, точно Салвесь собирался их щекотать, подставляли свистящему кнуту плечи и ползли, ползли, ползли дальше, и колени их стучали по булыжнику, как клешни раков, которых высыпали из короба на крышку стола.

Богомольцы были с Полесья. Голодные и грязные, они проползли уже около четырехсот километров!

Глава III

«Чудо!» — кричала толпа под развесистой яблоней. Люди крестились, тянули руки к дереву и опять кричали.

Кора на яблоне была содрана, и на стволе темнело продолговатое пятно.

«Это — дева Мария, я ее узнала сразу!» — убеждала прохожих женщина в темном и длинном платье, показывая след на стволе.

Точильщик ножей Рональд Дингас взял в оборот своего семилетнего сынишку и тот признался: когда отец отсутствовал, мальчик залез на дерево с ножом, который утащил из кухни, содрал кору. Нож был ржавый и грязный, оставил на стволе след.

Тем временем слух о деве Марии на яблоне уже облетел Гайнсберг. Толпа паломников хлынула в сад…

ЯВЛЕНИЕ ПРОРОКА НАРОДУ И ГРИБОВСКИЙ БЕДЛАМ

В Грибовщине Альяш выходил к народу по нескольку раз в день. Трудно определить, чего было больше в этих «явлениях пророка народу» — самообмана темной массы, коллективной игры, мистицизма, отзвуков старинных традиций, неожиданно проросших через толщу веков и слои поколений, или просто шарлатанства и авантюризма.

Выглядело все это так.

На повозках и пешком к церкви стекались все новые и новые толпы. На специально отведенной площадке складывались подношения: узлы со льном, шерстью, стопки рушников, мешки зерна, толстые рулоны полотна, связанные овечки, гуси и куры. Огромные бочки безостановочно наполнялись связками сушеных грибов, кругами сыра, глыбами воска, бочонками с медом. Осторожно выкладывалось из корзинок неисчислимое количество яиц.

Учитывались лишь наиболее ценные подарки.

Старик из Глинян привязал к колу пеструю корову, дал ей сена и предупредил приемщика:

— Гуляла на великий пост. Четвертый теленок. Бабы подоили недавно, может терпеть до вечера. Смирная. Я Ракуть Иван. Деревню сам знаешь, бывал у нас не раз.

Выслушав исчерпывающую информацию жертвующего, бородатый приемщик в рыжем кожушке записал его фамилию в приходную книгу и внушительно пробасил:

— Рука дающего да не оскудеет. Храни тебя, Иване, господь. И семью твою, и родных.

Другой бородач в таком же кожушке, только с кожаной сумкой на животе, принимал от баб и мужиков из села Сыроежки собранные ими полторы тысячи злотых. Сунув банкноты во вместительную торбу, он поставил в приходной книге сумму, выдал расписку и разъяснил:

— Это вам квитанция, чтобы отчитаться перед обчеством. Пусть бог просветит умы ваши и очистит сердца ваши любовью! Будете теперь, братья и сестры, под опекой царицы небесной, а также дети ваши и их потомства. Аминь!

— Аминь! — почтительно ответил ему хор баб и мужиков.

Счастливые от сознания, что задаток на отпущение всех бывших и будущих грехов попал в достойные руки, сыроежковцы с облегчением сели на заветный взгорок, присоединились к огромному табору. Мужчины вытянули натруженные ноги, сняли постолы и с наслаждением почесывали гудящие ступни. Кто не давал обета поститься, принялся подкрепляться. Люди достали сыр, яйца, соленые огурцы, четвертинки кочанов квашеной капусты, бутылки молока, ломти хлеба с угольками, прилипшими к нижней корочке.

— Ах, бессовестные, пир тут развели?!

Это была одна из богомолок, старая дева, внимательно следившая за поведением других. Она и ее соратницы подозревали всех в чем-нибудь дурном.

— Забыли, куда пришли? Лакомиться собрались на святом месте, разносолами угощаться?! А лучку с солью да хлеба с водицей не хотите?

У пристыженных сыроежковцев мигом пропал аппетит. Считая, что допустили самую крупную в жизни промашку, они виновато сунули еду в узелки. Только одна девушка никак не могла с собой сладить: она кусала сушеный сыр из кулака и чуть не давилась им, глотая его целыми кусками.

Пока что с народом говорили, выражаясь современным языком, «внештатные агитаторы». Их никто не назначал и ничему не учил. Свои обязанности они возложили на себя сами, став органической частью всего происходящего вокруг грибовщинской церкви, и службу несли исправно, с точностью заводного механизма.

Это была элита пророка, те самые старики и старухи, кто двадцать лет тому назад начал собирать с Альяшом деньги на строительство церковки. За это время прогремела мировая война, на нашей территории сменилось пять правительств и пять укладов жизни, а вера в пророка у определенных людей только росла.

В напряженной тишине старшая дочь Руселевой Марыси Христина внушала людям, пришедшим к Альяшу:

— Не окрестил Станкевич выродка припадочной, подняли братья Голубы руку на престол и царских слуг, так бог село и покарал! Матерь божья, что творилось! Кто на кого был в обиде, поставит полуштоф Полтораку, и он того побьет, порежет, кости поломает, глаз выколет. И никто, милые, не мог с ним совладать — ни староста, ни полиция, ни народ! Так страшно было, так страшно, поверьте, что многие бабы с вечера до утра и во двор не выходили! Господи боже наш, чего мы только не пережили!.. И вот приходит Альяш в Кронштадте к Иоанну, а чудотворец поклонился ему до земли да и говорит: «Мне икона Казанской божьей матери указывала, что ты есть божий человек. Возвращайся скорее в свою Грибовщину и верно служи народу, а злодея покарает господь бог!» И приходит Илья в село, а нехристя голова поганая уже с плеч скатилась!