Александр Торик - Флавиан
— Не знаю. Наверное, никто. Бабушка верующая была, она-то должно быть, молилась… А, больше — не знаю.
— Видишь, Алексей, как страшно, когда за тебя молитвенников нет, ведь скольких людей чужая молитва в последний миг спасала! Впрочем, и за тебя молятся — Женя с Ириной, Клавдия, которую ты с Катей подвёз, Катя та же, Семён с Ниной, мать Серафима, ну и я, грешник, тоже.
— Почему? Что я им, чтобы за меня молиться?
— Не что, а кто — брат во Христе Господе! Да ещё — страждущий, нуждающийся в сугубой помощи и поддержке. Любовь Христова заставляет их за тебя молиться. И ты за них молись.
— Буду обязательно! Господи! Надо же, и ко мне кто-то с любовью! Спасибо тебе, Господи, благодарю Тебя!
— Так, вот, Алексей, приведут тебя на первое мытарство, а это — мытарство празднословия и сквернословия, много тебе предъявить смогут?
— Много. Знаешь, я с детства — трепач. Любил «общаться», то есть — трёп. И в школе на уроках, даже выгоняли меня за это из класса частенько. Не язык — помело поганое. Сколько наболтал за всю жизнь — представить страшно! Любил и перед ребятами и перед девчонками красным словцом пощеголять, и в институте потом, да ты сам, наверное помнишь, меня ведь «мешок с анекдотами» звали. Шутки пустые, похабные, язвительные — всё было, и не перечесть. Прости меня, Господи!
— Скверным словом много согрешал?
— Скверным словом? Матом, что ли? Да с третьего класса, с пионерлагеря! Мальчишки у нас там все матерились, ну и я начал. Сперва как-то стыдно было, даже краснел поначалу, потом привыклось, и к концу заезда выдавал — будь здоров! Думал ведь, дурачок, что я от этого повзрослел! Господи! Прости за дурость! А, уж потом, матерился почти не задумываясь, даже художественно, с «наворотами», на публику. Да и, в последнее время, если ты матом да по блатному, да с наркоманским слэнгом не говоришь, так — вроде ты и не полноценный какой-то. Сейчас и ведущие по телевизору такое отпускают! Матерщина сейчас это — норма речи! Не раз слышал, как родители с детьми, беззлобно так, матерком переговариваются…
— И ты — как все?
— Как все! Прости, Господи! Каюсь! Сколько ж я наговорил?!
— Бог простит, Лёша, он видит, что ты раскаиваешься в этих грехах и радуется этому.
— Правда, раскаиваюсь! Честно! Я вот пообщался тут с Семёном, Ниной, со всеми вами, ведь и мысли не было трёп разводить или, не дай Бог, выругаться. Я только сейчас понимаю, какое же это уродство — современный опохабленный язык, на котором я до сих пор изъяснялся.
— Ко второму мытарству подошли, Алексей — мытарство лжи и клятвопреступления. Грешен в этом?
— Грешен, конечно, ещё как грешен! Вся наша жизнь сейчас — ложь и клятвопреступление.
— Твоя жизнь, Лёша, говори только про себя!
— Прости, понял! Моя жизнь, именно моя жизнь — вся лжива! В детстве врал родителям, врал даже любимой бабушке, врал по поводу и без повода, врал от страха наказания, врал желая что-нибудь выпросить, врал друзьям на улице, что у меня папа — командир подводной лодки, что у меня есть настоящий пистолет, о чём только не врал! Потом в школе врал учителям, опять родителям, друзьям, иногда сам путался, где фантазии а где правда. Врал в институте, косил от колхоза, брал липовые медицинские справки, даже с гипсом один раз пришёл к военруку, чтобы вместо сборов с друзьями в поход пойти. Девчонкам врал, за которыми ухаживал, которых добивался, врал что люблю, врал что женюсь, врал, врал, врал… У меня из-за этого и с Женькой тогда не вышло, разок на вранье прокололся, а она вранья на дух не переносила, она мне — от ворот поворот! Молодец Женька, правильно она не меня, а Генку своего выбрала. Всё моё враньё Ирке бедной досталось, уж тут я разгулялся! Господи! Прости меня мерзкого, вся моя семейная жизнь была сплошным враньём — как же я бедную Ирку обманывал! Изменял ей, деньги от неё кроил, подводил её постоянно… Она всё терпела, прощала… А, я жил в своё удовольствие, грёб всё под себя, себя ублажал, даже отпуска всегда брал отдельно, чтобы «оторваться». Наотрывался… Господи, если можно, прости меня! А, в теперешней жизни — опять сплошная ложь! Лгу, чтобы удержаться на работе, обещания даю заведомо невыполнимые, лгу знакомым, что у меня всё — «о'кей!», лгу самому себе, что мне такая жизнь нравится, и что я вообще «крутой»… Господи! Я устал от вранья, прости меня, помоги мне жить по другому, я не хочу больше врать…
— Бог простит тебя, Алексей, полюби жить в правде, в правде — Христос! А, отец лжи — сатана, не служи больше ему.
— Помоги мне, отец Флавиан, мне самому эту гору не осилить!
— Бог поможет, Лёша, идём дальше — мытарство осуждения и клеветы. Грешен?
— Осуждения? Что значит — осуждение?
— Осуждение-то? А ты вспомни, что ты говоришь находясь за рулём по адресу «подрезавшего» тебя водителя, нагрубившего тебе начальника, валяющегося на пороге подъезда пьяного, что ты мысленно произносишь в адрес многих современных политиков, когда смотришь какие-нибудь «парламентские новости» — вот это, как раз, и есть — осуждение.
— Так ведь я же справедливо так говорю или думаю, ведь они же и вправду продажные хамелеоны, я про политиков, или за рулём — ну, если он «козёл» и чужими жизнями рискует, так я и говорю — «козёл», или «баран»! Что ж я неправду что ли говорю?
— Правду. Но — свою, человеческую, такую как ты её видишь и понимаешь. Но, поскольку видим-то мы далеко не всё, а понимаем и ещё меньше, то Господь и предупреждает нас не лезть осуждать, размахивая этой своей правдой, чтобы самим не вляпаться ещё сильнее (а так, обычно и бывает). Наша «правда» основана на неполной информации и, потому, не может быть настоящей правдой. Тогда как Бог видит и действия, или слова, человека, но, в отличие от нас, видит и мысли и внутренние побуждения совершившего эти действия или сказавшего эти слова. Поэтому Его суд объективен и справедлив, а наш — всегда несовершенен. Господь, заповедуя нам не судить никого, как раз и предупреждает нас от опасности стать судьями необъективными, неправедными и тем навлечь на себя праведный суд Божий. Понял?
— Не совсем…
— Ну смотри, например; идём мы с тобой по улице и видим нищего. Ты от души пожалел его, собрал по карманам всё, что у тебя было, скажем — десять рублей, и отдал ему. Я, увидев это, позавидовал твоей щедрости, и решив показаться ещё щедрее, дал нищему сто рублей. А мимо шла, например, мать Серафима. Увидела она всё происходящее и подумала — какой же жмот этот Алексей — всего десятку дал, не то что отец Флавиан — вон какой добрый — целую сотню отвалил! А, Господь, смотрит на всё это сверху и «начисляет»: Алексею, за искреннюю доброту — награду; Флавиану за зависть и тщеславие — осуждение; и Серафиме тоже — осуждение, чтоб не судила по внешнему, и не брала на себя полномочия Бога.
— Теперь — понял. Ну, тогда я уже точно осуждён! Считай каждый день моей жизни — сплошное осуждение! Ведь страшно то как! Я и в детстве даже родителей осуждал, особенно когда они ругались, или отец пьяный приходил. Да, отца ведь я и до самой его смерти осуждал, и за то, что он нас с матерью бросил, и за то что не помогал, и за всю его разгульную жизнь! И маму осуждал, за ремень, которым она меня от лени и вранья отучала, и за то, что, по бедности, на кино и мороженное денег редко давала, за то что «не понимала» дурака сопливого, начавшего курить в восьмом классе и выпивать в девятом, за всё, в чём она моим желаниям не потакала. А ведь она добрая была и «трудяга», на трёх работах тянула, чтобы мне — дураку образование дать, и умерла рано, потому что надорвалась на этих работах! Господи, если можешь, прости меня за это! Прости за маму, и за отца!
— Бог простит, Алексей!
— Слушай, отец Флавиан! Как мне теперь вспомнить всех, кого я осудил, им же нет числа, как в этом покаяться? Я осуждал всех, кто чем-нибудь мне не нравился, всех, кому завидовал, всех, кто был лучше меня, умнее меня или — наоборот — глупее. Я осуждал всех, я, наверное даже Бога осуждал, за то, что Он сделал мир не таким, как бы мне хотелось… Господи! Прости мне этот грех, Ты Сам, Господи, не осуди меня!
— Бог простит, Алексей! Не клеветал ли на кого?
— Конечно клеветал, Господи прости! Ещё как клеветал! Учителям клеветал на родителей, чтоб за невыученные уроки не ругали, родителям на учителей, что те придираются. Клеветал ребятам на девчонок, что те «не девочки», клеветал на завуча, что он с физруком в учительской пьянствует после занятий, клеветал в институте на старосту, что она «стучит» в деканат, на бригадира в колхозе, что нашу выработку себе приписывает, клеветал на работе, клеветал на жену, клеветал, клеветал, клеветал… Какая же я — гадость! Господи, прости меня!
— Бог простит, Лёша! Следующее мытарство чревоугодия…
— Чрево… что? Прости, отец Флавиан, не понял.
— Чревоугодие — угождение чреву, то есть — брюху. Оно бывает в двух формах; гортанобесие — это когда гоняются за вкусовыми ощущениями, и чревобесие — набивание брюха, погоня за насыщением до осоловелости. Сюда же пьянство относится и наркомания.
