Иннокентий Херсонский - Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа

Прекрасный поступок Марии показался ему неуместной расточительностью, более приличной какому-либо пышному фарисейскому наставнику, любящему роскошь, а не его Учителю, Который любит простоту и не терпит излишества, далек от всякого вида роскоши и всегда восстает против жестокосердия богатых к бедным. Приличие требовало, по крайней мере, не обнаруживать подобных мыслей: Иуда, напротив (так назывался ученик), не замедлил высказать их тем из учеников, которые сидели подле него, а потом простер дерзость свою до того, что начал вслух осуждать Марию. «К чему такая трата? — рассуждал он, — не лучше ли было продать это миро за триста (столько, по крайней мере, дали бы за него) динариев и деньги эти раздать нищим?» Такой благовидный предлог к упреку, по-видимому, подействовал и на других учеников, и некоторые также возымели мысль, что если и дерзко замечание Иуды, то самое замечание сделано не без основания и в этом случае не противоречит собственным правилам Учителя и что вообще едва ли не было бы лучше, если бы с миром поступили так, как говорил Иуда (Мф. 22, 8).

Если ученики, осуждая сделанное Марией, нарушали некоторым образом долг уважения к ней, тем паче к своему Учителю, то это происходило в них не от злого намерения, тем более не от худого сердца, а от простоты, привычки изъяснять свободно перед Учителем все свои мысли, некоторой на этот раз неспособности оценить достоинство и, так сказать, сердечность поступка Марии, похвальной, но безвременной заботы о нищих, и следовательно, — увлечения примером Иуды, который по дерзости и наглости своего характера и не в этом одном случае мог увлекать своими мнениями прочих. Но в самом Иуде действовало теперь совсем другое; его мнимое сожаление о нищих происходило из самого нечистого источника… По поручению Учителя, а вместе с тем, по всей вероятности, вследствие собственного желания, он издавна был хранителем денег в малом обществе Иисусовом и носил для этого небольшой ящик, в который усердствующие клали, кто что мог (Лк. 8, 3; Мф. 22, 55). Большая часть этих денег обыкновенно расходилась на нищих — через руки Иуды, который в этом деле не наблюдал никакой верности и многое брал себе. По свойству каждой страсти постепенно возрастать и усиливаться, когда ей дают пищу, корыстолюбие соделалось наконец неизлечимым недугом души Иудиной и владело теперь всеми его мыслями и желаниями. Оно-то и заставило его осуждать усердие Марии и говорить тем языком сострадания к нищим, который ему менее всего был сроден.

Триста динариев за миро были бы отданы Иуде, который поступил бы и с этими деньгами так же, как поступал с другими. Господь знал об этом несчастном состоянии души Своего ученика и употреблял, без сомнения, все средства к его исправлению: только не открывал прямо Своих мыслей о нем и не обличал его порока перед другими. При этой великодушной снисходительности бесстыдный ученик пользовался возможностью скрывать свое корыстолюбие и хищничество то под видом попечения о нищих, как теперь, то под другими, столь же благовидными предлогами. Без сомнения, и в настоящем случае низкий лицемер, изъясняясь столь дерзким образом, не думал через то сделать какую-либо неблагопристойность; надеялся, может быть, еще заслужить одобрение за свою откровенность, мнимую прямоту характера и любовь к бедным, которая наблюдает их выгоды и тогда, когда другие почли бы за лучшее молчать.

Чуткая Мария тем больше должна была смутиться от нарекания Иуды, чем чище и возвышеннее было чувство, вызвавшее ее поступок. Ах, как холодно, беспощадно судили о том, что было плодом пламенной, чистейшей любви к Спасителю! Можно ли называть тратой почесть, оказанную Тому, Кто воскресил Лазаря? Все благоухания ливана ничтожны в сравнении с Его благодеянием. Но Мария могла только чувствовать свою правоту, а не защищать ее.

Господь благоволил сделаться защитником ее кротости. Обнаружение низкой страсти Иуды, его постыдного лицемерия, было бы самой действительной защитой и вместе справедливым наказанием для вероломного ученика, который омрачал присутствием своим святейшее общество будущих просветителей рода человеческого. И прочие ученики могли бы научиться из этого не полагаться без рассуждения на слова другого, сколько бы они ни были благовидны. Но Господь, по плану премудрости Своей, предоставив сыну погибельному идти своим путем до конца, пощадил и теперь гибельную тайну его сердца, сдалал вид, будто сожаление о мире проистекает у всех из одного источника — любви к нищим. «Что вы даете труд жене, — сказал Он (обратясь к ученикам, и особенно к Иуде). Оставите ю! Дело бо добро содела о Мне еже возможе, сотвори, предварив помазати тело Мое на погребение, нищия всегда имате с собою, и егда хощете, можете им добро творити, Мене же не всегда имате. Аминь глаголю вам, идеже аще проповестся Евангелие сие (о Мне и смерти Моей) — во всем мире, и еже сотвори сия, глаголано будет в память ея (Мк. 14, 3–9; Мф. 26, 6-13).

Такие слова не могли не произвести впечатления сильного, хотя оно и было различно. Кроткая радость блистала на лице скромной Марии: тот, кто хотел подвергнуть ее стыду и смущению, сам был пристыжен и смущен! Ее имя и деяние сделаются известными всему миру, соединятся навсегда с деяниями Иисуса! — «О, такую великую награду за столь малую услугу — за минутное смущение может даровать только Тот, Кто воскресил Лазаря, в деснице Кого — все!» Ученики, напротив, должны были крайне стыдиться, узнав, что они почитали напрасной тратой то, что служило приготовлением для их Учителя к смерти! Как неуместно представлялось после этого их сожаление о мире! Как неприятен был Иуда с его безвременной заботой о нищих!

Мысль о смерти Господа должна была дать беседе другое направление. Случайно, по-видимому, открыл Он судьбу, вскоре Его ожидающую, но это открытие тем было разительнее, резко контрастируя с общим веселием. Взоры всех, и без того часто обращенные на Иисуса, теперь не отрывались от Его лица; каждый хотел прочитать на божественном лице Его, что это за погребение, о котором Он сейчас сказал? В самом ли деле Он так скоро должен умереть? Место веселости после этого необходимо заступали задумчивость и мрачность. Ученики снова услышали, что смерть их Учителя не воспрепятствует Ему, как думали, быть Мессией и Евангелию о Нем — сделаться известным и восторжествовать над всем миром. Как все это может совместиться? Это подавало новый повод к недоумениям и догадкам. Наступающая ночь проведена была в Вифании. На другой день Господь намеревался идти в Иерусалим.

Глава IV: Торжественный Вход Иисуса Христа в Иерусалим, его цель и значение

Весть о возвращении Иисуса Христа в Вифанию немедленно достигла Иерусалима и пробудила во многих решимость идти туда, чтобы скорее видеть Иисуса (Ин. 12, 9). Покой субботнего дня, простертый фарисеями до нелепых излишеств (Лк. 13, 15; 14, 5), не позволял отправиться в путешествие сразу; только одни саддукеи, по традициям своей секты, могли нарушать его безнаказанно; но на другой день рано поутру Вифанию наполнили толпы людей, большая часть которых пришла изъявить свое уважение великому Чудотворцу, а некоторые — понаблюдать за Его поступками (Лк. 19, 39), чтобы донести о них синедриону. После Иисуса главным предметом любопытства был Лазарь (Ин. 12, 9) — и как непосредственный свидетель всемогущества Иисусова, и как пришелец из той страны, куда от начала мира все уходят, не возвращаясь. Чем только не интересовалась праздная любознательность фарисейских и саддукейских совопросников, которые в своих синагогах непрестанно судили и рядили о будущей жизни: как живут умершие, какие у них вечери, велико ли лоно Авраамово, остаются ли там в силе узы родства…

Иудеи, пришедшие в Вифанию, не верили, что Иисус Христос осмелится придти в Иерусалим. Тем приятнее было им узнать, что Он намерен идти туда в этот же день. Такое намерение показывало, что Он не хочет более скрывать от последователей и врагов Своих цель Своего служения, решился торжественно перед всем Иерусалимом объявить Себя Мессией и, следовательно, совершенно уверен, что настроенный против Него синедрион не в состоянии Ему противостоять (Мк. 11, 10; Лк. 19, 36–38). Все это было очень приятно для народа, который давно с нетерпением ожидал, когда служащий предметом всеобщих ожиданий Пророк объявит Себя Мессией. Мысль сопровождать Иисуса Христа при Его входе в Иерусалим, быть свидетелем того, какое впечатление произведет Его появление на синедрион, разделять с Ним опасность и славу этих величественных минут — эта мысль заняла теперь воображение и сердце каждого — и Иисус с самого выхода из Вифании уже окружен был толпой усердного народа, готового оказать Ему все почести.