Митрополит Антоний Сурожский - Человек перед Богом
И вот, Господь говорит — и мы можем слушать; и говорит Он при свидетелях, которые подтверждают Его слово. Так говорил Господь и нам — и, смотрите, как это расцвело в правду, в жизнь, в святость: тысячи, миллионы свидетелей до нас доносят это слово — а говорит Господь. И наша молитва может быть просто ответом. Мы начали с крика, с вопрошания; мы слышали Бога — что мы на это ответим? Это молитва, где мы говорим и мы слушаем, и нас претворяет Господь.
А иногда — да нет, не иногда: каждое утро, каждый вечер, если мы читаем утренние и вечерние молитвы — мы находимся перед лицом людей, до которых дошло Божие слово, в душу которых оно ударило, и из этих душ пронеслось другое слово — слово молитвы, слово ответа: боль и покаяние, радость и благодарение — все, все человеческие чувства, но не в их случайном, беспорядочном виде, как они бывают в нас, а в стройном устремлении к цели. Если мы слушали бы молитвы святых, как ребенок слушает взрослых, которые разговаривают между собой! Конечно, многое над ребенком проносится, чего он не понимает, и многое он чует сердцем, а иное он уже и умом может постичь; а какой-нибудь образ западает в его сердце и душу и делается уже частью его самого, — так можем мы молитвы святых читать. Мы не можем слиться ни с одним святым до конца: мы слишком малы, они слишком велики; мы не можем вместить молитвы одного святого после другого, когда каждый из них больше нас; но мы можем слушать, мы можем слышать, как они говорят с Богом, как перекликаются очень разные души с Живым Богом, бесконечно разным, — и научиться мы можем в одни слова влиться, от других учиться, перед иными недоумевать, и всегда расти вширь, вглубь, пока мы тоже не вырастем в новую меру и пока наши слова тоже не родятся из сердца, полного радости или полного горя. Так можно молиться в серые дни, в дни борения, дни тоски, в дни, когда собственного слова не сыщешь, собственного чувства не родишь, когда воля мертва, когда тело неспособно на усилие. Тогда мы можем взять Божие слово и послушать его; слово святых — и послушать его, и дать этому слову коснуться наших душ. И молиться — скорбно, сухо, скудно — святому, молитву которого мы читаем: отче, эти слова жизнью рождены в тебе, а я, как мертвый, их слушаю, — помолись обо мне и помоги мне понять… И слово Божие в Священном Писании мы можем читать так же, слово жизни, которое падает на мертвую почву: Господи, оживи мое сердце, я мертв, но одно Твое слово — и я могу ожить!
И наконец, молитва является тоже частью нашей борьбы; уже не борения, а сознательной борьбы. Часто говорят: да, мы знаем слова молитвенные, мы знаем, как себя вести перед Богом, мы знаем, как творить поклоны, как совершать коленопреклонения, как стоять перед Его лицом — все это мы знаем, а слова остаются мертвыми. Не знаем мы ничего о живом молитвенном вопрошании или крике. Где же научиться, где хоть раз почувствовать эту молитву живую, трепетную, которая охватывает всего человека?.. Напрасно мы думаем, что мы ничего о такой молитве не знаем; только мы это не называем молитвой и не замечаем эту молитву. Каждый раз, когда всем существом своим мы чего-то желаем, каждый раз, когда мы всем своим существом отталкиваемся от чего-то, когда всем существом мы кричим: Нет! Только не это! — или наоборот: О, если бы! — мы молимся. И мы знаем, как сильна бывает молитва, когда охватывает она нас пожаром. Подумайте о человеке, умирающем в пустыне от голода и жажды, и солнечного жжения; он уже и мыслить не может, его ум потух, его сердце только трепещет, и однако все в нем кричит о жизни: это молитва. Один подвижник говорит, что вой голодных волков в лесу — мольба перед Богом о пище.
Молимся мы, когда страх нас охватывает и у нас нет ни времени, ни слов, чтобы сказать: Господи, помоги! — но всем существом мы отталкиваемся от предмета страха. Молимся мы всем существом, когда чего-то ждем доброго или дурного. Когда нами овладевает злость и гнев, мстительность, горечь; и наоборот, когда мы наполнены лаской, любовью, состраданием или когда страсть вдруг охватывает, как пожар, — это все молитва. Молитва в том смысле, что этот крик и наша устремленность обращены к тому, кто может услышать и может исполнить нашу мечту, наше желание.
Но тогда ставится другой вопрос: кому же мы молимся? Богу — когда устремленность наша к тому, что добро, светло, истинно, чисто, свято; но противнику Божию, если все наше устремление к тому, что разрушает Божие Царство, что губит человека, что удаляет его от Бога, что уменьшает жизнь, что оскверняет. Однако таких молитв в нас немало, и бывают они нередко. И вот тогда надо подумать: что нам сделать с этой нашей мольбой? Всем существом я кричу о том, чтобы случилось то, что когда-то погубило Христа? Или я молюсь о том, чтобы этого не было? Мы все разделены. Апостол Павел говорил, что наблюдает в себе два закона: закон смерти и закон жизни; что он видит в себе двух людей: ветхого Адама, который заявляет свое право на существование вне, без Бога, согласно своим прихотям, и нового Адама, рождаемого по образу Христа, хрупкого еще, нежного. За кого мы заступимся, на чью сторону станем? Выберем ли мы нового Адама, который является отрицанием всего того, о чем мечтает Адам ветхий, то есть всех наших устремлений, не достойных ни Бога, ни нас? В таком случае молитва делается уже не просто лирическим, естественным излиянием сердца; молитва делается тогда оружием борьбы. Феофан Затворник говорил, что ветхий Адам своей естественной смертью не умирает — он должен быть убит; и молитва (по слову Феофана) — словно кинжал, который мы своей рукой должны вонзить в него — то есть в себя! Когда мы делаем выбор за Христа, за Его Царство, в конечном итоге — за самих себя, какими мы являемся в замысле Божием, мы становимся на сторону Божию против Адама ветхого, мы выбираем жизнь против смерти. В этом случае молитва будет порой холодным, твердым, беспощадным заявлением перед Богом: Господи, хоть мое сердце и каменное, хоть колеблются мои помраченные мысли, хоть моя воля устремлена ко злу, хоть моя плоть сейчас горит — я хочу Твоей победы во что бы то ни стало, любой ценой; победи меня, покори меня, разбей меня — но спаси!.. Такая молитва требует ясных убеждений, она требует крепкой волевой установки, она требует выбора между новым Адамом и ветхим Адамом. И эта молитва — дело каждого мгновения в течение всей жизни, потому что нет такого мгновения в жизни, когда мы к чему-либо не стремились бы или от чего-либо не отталкивались. И вот это отталкивание или устремленность являются уже, зачаточно, молитвой; но кому — Богу или Его противнику?
Этот выбор стоит крови; он дорого обходится — душевным мучением и подвигом жизни. Такую молитву можно выдержать и вынести не только молитвенным упражнением, а тем, чтобы ее укреплять жизнью и делать живой и реальной. Каждое слово молитвы должно быть превращено в усилие, должно быть превращено в поступок, в безмолвие или в слово. О чем бы мы ни просили Бога, мы должны с уверенностью знать, что Он нам даст силу хоть начать доброе дело, но начать должны мы сами; Он даст нам силу, Он нам поможет, но Он за нас это дело не совершит. Мы должны тоже знать, что, как говорит святитель Тихон Задонский, в Царство Божие не идут от победы к победе, а часто от поражения к поражению; но доходит тот, кто после каждого поражения, не оглядываясь на себя, не оглядываясь на свое поражение, встает и идет вперед, вперед, к Богу, к цели, в Царство Божие.
В каком же виде мы придем к этому Царству? Неужели мы придем в славе, победоносными? Нет, в лохмотьях придем, с израненными ногами, запачканными всей пылью земли, с запекшейся кровью, с тяжелым грузом зла — и только с голодом, только со своей тоской по Богу, только со своей мечтой о том, чтобы когда-нибудь войти в Царство Божие.
Об этом нам говорит одна из притчей Господних, рассказывающая о людях, которые были призваны на пир и стали отказываться. Один купил клочок земли, другой — волов, третий женился. Один овладел землей и говорит: она моя, она мне принадлежит — что, иначе, значит: я стал ее рабом, я взят от земли — я к ней вернулся. Другие нашли труд (в образе волов); они говорят: у нас есть задача на земле, мы должны ее сначала завершить, потом будем думать о небе. И этому труду, каким бы он ни был творческим, никогда не будет конца; всегда надо будет творить, творить, творить, всегда будут новые возможности и никогда труд нас не отпустит на волю, к Богу. Женившийся говорит: Господи, в моем сердце больше нет места; радость, любовь, счастье — мое счастье, моя любовь заполнили все мое сердце, — у меня больше нет места для радости Твоего Сына и Его брака; оставь меня. И тогда Господин обращается к своим слугам: обойдите все задворки, пройдите по всем задним улочкам, соберите из-под заборов всех бродяг, хромых, больных и приведите сюда. Тем, кому достаточно земли, тем, кому достаточно творческого труда, тем, чье сердце может быть заполнено их собственной радостью, — им пути нет на мой пир… И вот приходят эти люди: голодные, холодные, в отрепьях, грязные, оскверненные, потемненные, изуродованные жизнью, — и встречают их ангелы Божии, и впускают их на пир — так, как было на Востоке: когда приходил странник — нищий ли, богатый ли, — его принимали с честью, обмывали ему ноги, купали, давали одежду чистую, новую — и вели на пир. Поэтому ни отрепий больше не было, ни кровавых ног, ни грязного тела, а была просто радость, чудо новой одежды, новой жизни. Но в притче говорится об одном человеке, который вошел в пир без брачной одежды. Верно, он пришел к дверям, и когда ему предложили и омыть его, и одеть, он покачал головой и сказал: я голодный — не до мытья, не до ряжения мне; здесь кормят! Он презрел хозяина, его заботу, его любовь; ему только нужно было поживиться тем, что хозяин мог предложить.
