Антоний Блум - Труды
Конечно, можно играть словами и говорить: «Если Бог не захотел бы, не родился бы ребенок». Но Бог не насилует человека. Он нам дал свободу решать и действовать согласно своей мудрости или своему безумию. И поэтому мне кажется, что если контрацепция не соединяется с попыткой ложных, нецеломудренных человеческих отношений между мужем и женой, а связана с тем, чтобы не создать возможность уродливой жизни для невинного ребенка, который не виноват ни в чем, то контрацепция справедлива, она законна.
Совсем другое дело – аборт. Аборт это убийство, и об этом и говорить нечего. Я знаю, что в некоторых медицинских случаях приходится прекратить жизнь ребенка, потому что иначе и ребенок, и мать погибнут, но это медицинская проблема. Когда, например, зарождается урод, который не может родиться или который может убить мать и себя, я глубоко убежден, что справедливо не дать ребенку родиться, если не будет ему дана возможность войти в жизнь, а не в полусмерть, не в погибель. Но это не должно быть связано со страстной, безответственной жизнью.
Тогда поясните, что такое целомудрие. О нем так мало написано, само слово до сих пор остается ни филологически, ни богословски не расшифровано.
На вопрос о целомудрии, который вы мне ставите, ответить не так просто – в том смысле, что слово не раскрывает значения самой вещи. Если говорить не филологически, а так, как жизнь, опыт нас учат, целомудрие мне представляется как мудрая цельность человека, то есть цельность, которая охватывает и дух, и душу, и тело. Мы, конечно, большей частью думаем о целомудрии в телесном порядке, но целомудрия не существует без духовно-душевной стороны. Целомудрие это такое состояние человека, который стал цельным, который, с одной стороны, укоренен в Боге и, значит, участвует в Его чистоте (я не говорю «в святости» нарочно); с другой стороны, если человек достаточно укоренен в Боге и сознает свое достоинство – потому что он Богом уважаем, любим, потому что Бог в него верит, – тогда человек может хранить свою душевность, то есть мысли, чувства, переживания, от осквернения, от того, чтобы ими пользоваться недостойно самого себя.
И наконец, есть момент телесный, когда человек сознает, что его тело – святыня, что его тело на равных началах с душой и духом способно принадлежать Богу, способно на общение с Богом. Ведь когда мы читаем начало книги Бытия, мы видим, что Бог создал материальный мир до того, как человек вообще существовал. И этот материальный мир, созданный Божественным словом, охраняемый Святым Духом, воспитываемый Святым Духом, имеет собственную связь с Богом, в нем есть какое-то автономное взаимное отношение с Богом; и мы не имеем права осквернять материальный мир и, в частности, ту небольшую частицу материального мира, которую представляет собой наше тело, наша телесность. Поэтому целомудрие заключается в том, чтобы человек понял, что его тело является святыней, что его тело не может просто быть предметом игры, что его тело принадлежит ему и Богу и что Бог общается с нами не только через нашу душевность и духовность, но и телесность. И это совершенно ясно, когда мы говорим о том, что в Православной Церкви существуют таинства: мы говорим о том, что, не будучи в состоянии как бы вспорхнуть в Божественную область, мы получаем приобщенность к Богу через не оскверненную ничем материю этого мира, с которой соединяется Господь.
В крещении мы погружаемся в воды, которые по своей природе чисты. Они, возможно, осквернены человеком, но это осквернение можно рассматривать в порядке как бы мученичества; воды остаются чистыми, хотя употребляются человеком уродливо. И когда Христос погрузился в воды, которые только что символически омыли тысячи людей от их грехов, Он как бы погрузился в мертвые воды, и мертвость или, вернее, смертность к Нему как бы прилипла. Он приобщился нашей смертности именно благодаря этому, а воды стали чистыми, святыми. И когда воды освящаются в церкви, они отдаются полностью Богу, и когда мы погружаемся в эти воды, мы погружаемся как бы в те воды, которые изначально задумал и сотворил, а позже освятил Господь.
И то же самое мы можем сказать о Причащении Святых Тайн. Мы причащаемся Хлебу и Вину, но этот Хлеб и это Вино непричастны человеческому греху изначально. Земля, в которой прорастет колос, чиста перед Богом, она не греховна, она осквернена. И это разные вещи. Зерно, которое бросается в нее, тоже чисто. Воздух, дождь, тепло, которые Господь дает, чтобы взошел колос, от Него. И человеческий труд их приводит в реальность, и человек своей верой, своей преданностью Богу их приносит Богу в дар: Твоя от Твоих… Это все Твое, Господи, не мое, я Тебе это приношу, отдаю, возвращаю. Оно было предано во власть зла человеческой злой волей, доброй волей человеческой оно отдается Богу. И ставши чистым, освященным, пронизанным благодатью, оно соединяется с человечностью, то есть с материальностью, если можно так выразиться, самого Тела и Крови Христовых, и мы приобщаемся через материальность к тому, Кем является Господь Иисус Христос и приобщаемся к Богу.
Поэтому целомудрие надо понимать именно в этом порядке: наше тело является частью неоскверненного мира, вернее, чистого мира, который осквернен человеком. И возвращая его Богу, мы его делаем чистым. И целомудрие именно заключается в том, чтобы относиться к своему телу и к своей душевности как к святыне, которая пронизана Божественным присутствием. И когда человек вступает в телесное общение в браке, это не осквернение, это момент, когда один человек другому – который его любит, его уважает, который к нему относится с благоговением, – отдает свою чистоту, чтобы своей чистотой поделиться с тем, кто в чистоте сердца, в духовном целомудрии его воспринимает. И тогда брак делается действительно таинством, то есть тайной, в которой уже совершается единство двух в чистоте и в святости брака. Вот, мне кажется, где целомудрие и в чем его корень и значение.
Воздержание – другое дело. Человек может воздерживаться от всего плотского и гореть всеми страстями, которые оскверняют его ум и его сердце. Целомудрие – в другом: целомудрие не в воздержании, не в отрицании плоти, а в том, чтобы в своей плоти увидеть святость и поделиться этой святыней с другим человеком.
Слово Божие
Мысли при чтении Священного Писания{186}
Я попробую поделиться с вами некоторыми мыслями, которые у меня собрались за многие годы чтения Священного Писания – сначала Нового Завета, в котором я, мальчиком четырнадцати лет, впервые встретил Бога, затем и Ветхого Завета.
Первое, на что я хотел бы обратить ваше внимание, это то, что между началом Ветхого Завета, первыми двумя главами, и дальнейшим его содержанием существует абсолютная, категорическая разница, потому что содержание первой главы и начало второй, подводящее нас к падению человечества, очень своеобразно: это рассказ языком падшего мира о том, что было когда-то, когда мир еще не пал. Это попытка сказать нечто на одном языке, который не обладает ни словарем, ни понятиями, ни опытом другого языка. И это надо принимать в учет, когда мы читаем Ветхий Завет: мир от сотворения до падения – мир нам абсолютно неизвестный. Мы можем гадать, можем пытаться представить, что тогда могло быть, но мы не можем опытно войти в это.
Можно сказать, что мы в какой-то мере приобщены этому опыту, потому что живем в Церкви, то есть в обществе, которое искуплено, которое спасено, которое очищено воплощением, смертью и воскресением Христа и даром Святого Духа. Однако мы являемся грешными существами и можем только как бы чутьем что-то улавливать. Но мы не можем знать опытно, непосредственно то, что знал Адам, что знала Ева, что знала вся тварь до того, как она оторвалась от Бога.
Это нам надо помнить, когда мы читаем начало Ветхого Завета. Мы должны его читать как метаисторию, то есть не как историю, где описано все, как было, а где в форме описаний падшего мира говорится о мире, которого больше нет и которого мы не знаем, о мире, которого даже никогда больше не будет, потому что, когда кончится время, когда наступит окончательная победа Божия и, по слову апостола, будет Бог все во всем (1 Кор 15:28), мы не сможем вернуться к тому моменту, когда на земле еще не было греха.
Это нам надо каким-то образом пережить, потому что представить себе это нелегко, так же как нелегко представить себе жизнь, которой мы не приобщены никаким образом.
Второе, о чем я хочу сказать, – это язык. Я не говорю о том, что никто из нас не читает Ветхий или даже Новый Завет на тех языках, на которых они были написаны, а о том, что самые слова иногда не только теряют свой смысл, но постепенно меняют его, и мы переживаем слова в том новом смысле, в котором мы теперь их употребляем, но не всегда в том смысле, в котором они были написаны. Я сейчас хочу обратить ваше внимание на некоторые образцы.
