Митрополит Антоний Сурожский - Человек перед Богом
И вот это сердце нам надо воспитывать всю жизнь; никогда не дать сердцу охладеть, никогда не дать ему сузиться, никогда не дать испугу погубить великодушие. Не бойся, малое стадо, — говорил Христос, — Я победил мир. Мы принадлежим к роду победителей, вернее, к роду тех, ради которых Христос жил, умер, был видимо поражен — и на самом деле победил на веки. Мы уже люди, принадлежащие вечности. Если бы только мы серьезно, сознательно это приняли, если мы не только головой, краем души, но всем существом осознали бы то, что мы уже знаем о вечности через слово Божие, через слово святых, через писания отцов, через тайный голос Божий, звучащий в нашей душе совестью или тихим гласом вечернего ветерка, о котором говорит Исаия! Может быть, больше всего через таинства мы приобщены вечности и знаем ее. Миллионы людей дали бы жизнь, чтобы знать то, что мы знаем — но к чему привыкли, и поэтому самые драгоценные вещи, самое святое нам кажется обыденным, и мы проходим мимо.
Если бы только мы могли понять, как мы богаты не только временным, но вечным, понять, что мы укоренены там, где нет смерти, нет поражения, нет тьмы, нет разлуки, нет разлада, где все уже осуществлено, уже дошло до своей полноты, сияя славой вечности, славой Божией, — тогда мы могли бы жить мужественно, смело, безбоязненно; мы могли бы не бояться любить, даже если эта любовь раздирает душу, если даже она как будто сокрушает жизнь — ту земную, малую жизнь, которая приходит к концу, когда расцветает вечность. Потому что именно об этом нам надо помнить — о расцвете. Апостол Павел об этом говорил, когда писал, что он тоскует по вечной жизни, что хотел бы умереть, потому что для него жизнь — это Христос, а смерть была бы приобретением, ибо пока мы живем на земле, мы отделены от Христа. И в другом месте он говорит, что он думает о смерти не как о лишении временной жизни, совлечении этой временной жизни, будто один покров после другого срывается с него и остается смерть. Нет, для него смерть — это облечение в вечность.
Христос дал нам много образов Царствия Небесного, но один образ, мне кажется, здесь особенно кстати: притча о семени, которое должно умереть для того, чтобы принести плод. Каждый из нас, думая о себе, себя переживает как такое семя: сухое, четко ограниченное, имеющее свою индивидуальность, легко отличимое от другого; такое зернышко мы можем держать на руке, мы его видим. Если бы зернышко могло чувствовать, думать, оно бы испугалось при мысли о том, что его бросили в землю и в этой земле нечто очень страшное произойдет: его преграды разорвутся, оно смешается с живоносной, но чужой, страшной для него почвой. Так и мы: мы боимся себя потерять и поэтому остаемся замкнутыми, сухими, ограниченными; мы боимся себя потерять и поэтому не приносим плода. Но этот плод, конечно, более значителен для нас самих, чем плод, который приносит зерно, брошенное в землю, значителен для него. Когда пахарь бросает зерно в землю, он в свое время собирает плоды, он будет жать. Когда мы опускаемся в землю, когда мы погружаемся в страшную, пугающую нас почву человеческой жизни, в которой действует жизнь Божия, когда мы умираем, когда нам кажется, что мы начинаем себя терять и не можем больше себя найти, то плод, который мы приносим, — это расцвет богатой жизни, предельно богатой красотой, плодами. Мы думаем о колосе, что его пожнет хозяин; но когда мы вырастаем в полный, налившийся колос, Хозяин нас не срывает: мы выросли в меру своей красоты, в меру полноты жизни. Вот если бы мы помнили об этом; если мы помнили бы, что смерть нам откроет не будущую жизнь, а будет для нас полнотой той жизни, которая уже сейчас в нас зачалась!
Сколько раз бывает: мы молимся, и душа горит, и слезы текут, и мысль собрана, и все тело как-то обновляется этой молитвой, — и вдруг все срывается. Сорвалось, потому что устало тело и не может больше вынести этого напряжения; сорвалось, потому что человек с нами заговорил; сорвалось, потому что ворвалась в ослабевающее внимание земная, мертвящая мысль, потому что заколебалось сердце… Как это часто бывает; как это горестно; но эти мгновения, которые мы так переживаем, — это уже мгновения Жизни, ликующей вечной Жизни. Как же нам бояться того момента, когда тело перестанет уставать, когда мысль перестанет колебаться, когда сердце перестанет двоиться, когда внешние силы потеряют над нами власть и мы сможем просто жить? Это и есть смерть: дверь, через которую мы вступаем в жизнь, и самая эта жизнь, раскрывшаяся сначала как смерть зерна, а потом — как его расцвет; сначала — как погружение в тьму, в смерть, а потом — как явление в красоте и славе.
Как глубоко и смело мы могли бы жить, с какой надеждой, с какой уверенностью, если бы это помнили! Если бы мы помнили не будущую жизнь, о которой мы не знаем ничего, а вечную жизнь, которую мы теперь знаем блестками, зорями огненными — мгновенными хотя бы, но такими, которые дают смысл всему, такими мгновениями, ради которых — узнав, что это возможно и что однажды случившееся может, милостью Божией, повториться, — стоит жить годами. Жить из изумления о том, что когда-то, хоть один раз, было пережито, жить ради этого, жить благодарностью за это, жить не памятью, а трепетным хранением в сердце раз пережитого и трепетным ожиданием того, что оно снова непременно будет, что это был только отблеск, но скоро займется заря, вскоре придет жизнь, скоро придет Бог — встреча. Это одно из самых глубоких побуждений к молитвенной жизни и к жизни по Евангелию, к жизни, где мы стараемся охранить, уберечь все святое в себе через хранение заповедей, которые являются именно такой охраной.
Вы, может быть, вспомните несколько образов, которые нам дает Священное Писание. Первое: Моисей на горе Синайской и внизу в трепете и ужасе собравшийся народ, взирающий на высоту горы, покрытой темной тучей, словно дымом из печи. И в эту темноту, движимый послушанием и верой, поднимается и вступает Моисей, и в то мгновение, когда он входит в этот мрак, мрак этот озаряется для него светом: слава Божия, виденная извне, — ужас и тьма; пережитая изнутри, она — свет и жизнь. Моисей беседует с Богом, и опыт его беседы с Богом, этой таинственной, глубинной встречи избранника Божия со своим Господом, его побуждает сказать: Господи, дай мне видеть Твое лицо! Моисей чувствовал присутствие Его Духа, слышал Его голос, переживал Его славу; взглянуть бы в Его лик — раз взглянуть! — и умереть, то есть выйти из жизни. И Господь ему говорит: нет, это тебе сейчас еще невозможно; лика Моего ты видеть не можешь. Но Я тебя поставлю в расселину камня; Я покрою тебя рукой; и когда Моя слава пройдет перед тобой, когда Я мимо пройду и сияние ослепительной Моей славы, которое ты теперь не можешь еще пережить, станет удаляться, Я приму Свою руку, и ты увидишь Меня сзади. Так и происходит; и Моисей видит как бы уходящего Бога (Исх. 33, 18–23). Один из отцов Церкви говорит нам, что так бывает со всяким человеком, к которому сколько-то приблизился Бог. Человек переживает Его присутствие, он уже не может жить без тоски о том, что пережил, он хотел бы видеть Лик Божий — но рано ему. Он видит, как удаляется от него Бог, — и что остается? Не бесплодная тоска, не горечь о том, что однажды данное теперь уходит, — нет! Остается голод и жажда, и томление по тому, чтобы снова встретить Того, Кто есть любовь, Кто есть жизнь, Кто есть истина и предельная красота, в Ком — слияние вечности. И остается только одно: следовать за Ним, идти за Ним, куда бы Он ни пошел. Так и говорит Моисей, когда Господь ему повелевает вывести из Египта детей израильских: но пойдешь ли Ты с нами, Господи? Потому что, если Ты с нами не пойдешь, незачем нам уходить из плена.
Второй образ того же рода: после того, как Христос был крещен Иоанном, Креститель громко заявил своим ученикам: вот Агнец Божий, поднимающий на Своих плечах грех мира (Ин. 1, 29). И двое из учеников оставили Иоанна, который был только Предтечей Того, Кто теперь уже пришел, и последовали, поспешили за Ним. Христос обернулся: Чего вы от Меня хотите? — Мы хотим видеть, где Ты живешь… Они хотели с Ним побыть, они хотели быть в Его присутствии, слышать Его слово. Но за их ответом, незнаемо для них, кроется, может быть, смысл, который нам яснее, чем им. Они встретили Его там, где Он остановился, в одной из бедных хижин недалеко от Иордана; но Он был Тот, Который живет во свете неприступном — Живой Бог и Самый Свет; Он был Тот, Который стал человеком и теперь живет среди нас, как один из нас, как брат наш по человечеству; Он — Тот, Который сошел во ад крестом и смертью. Вот Кого они встретили. И постепенно, шаг за шагом, они обнаружили, где Он: на престоле на небеси, на жребяти осли, как поется в день входа Господня в Иерусалим. Да, и на земле, и на небе; и во времени, и в вечности; и в аду, и в раю — неизменный, Тот же Господь с нами. С нами везде — наш Бог.
И вот, мы призваны идти за Ним; не только следовать за Ним исполнением Его заповедей, но идти, потому что нас влечет тоска по Нему, потому что мы не можем жить без Него, раз с Ним встретившись, раз коснувшись Его присутствия. Вспомните рассказ о слепорожденном: его исцелил Господь — и на что открылись его глаза, когда впервые они что-то увидели? Они открылись на лик Бога, ставшего человеком, они открылись на взор, на бездонный взор Божественной любви, которая его увидела среди толпы. И мы тоже иногда переживаем это: в какое-то мгновение на лице человека в момент молитвы, причащения Святых Тайн, через икону, через слово святых. Вдруг наши глаза открылись на Живого Бога, и мы ранены навсегда этой тоской, этой любовью — и не дай Бог, чтобы когда-нибудь мы исцелились, когда-нибудь "выздоровели" по земному и умерли по небесному!
