Николай Сербский - Индийские письма
Итак, убереги этих честных людей от Белградского университета, этого конечного пункта европейского убожества. Веди их в настоящий сербский народ и, если это хоть чуточку возможно, — на Святую Гору.
Преданный тебе Митринович
21
Митринович пишет из Лондона монаху Каллистрату в Сербию
Мира тебе и здравия от Господа.
Если хочешь услышать обо мне — душа моя в полном покое, а телесное здоровье удовлетворительное, твоими молитвами, дорогой мой Каллистрат.
Из письма доктора Ефима я узнал, что и ты состоишь в комитете по встрече гостей из Индии. Я удивился, что ты в Белграде. Ты всегда говорил, что хочешь не выходить из Святой Горы до самой смерти. Несомненно, ты должен был сделать это «по послушанию», по заповеди своих старцев. Только смотри, как можно скорее беги в блаженный мир Святой Горы, ибо великая буря гнева Божия носится над грешной Европой. Эта буря не пощадит и вас, святогорцев, но вы легче ее перенесете, чем остальной мир.
Я уже отвечал доктору Ефиму, что не собираюсь туда приезжать. Я полагаю, что из Лондона могу сделать для Индии и Сербии больше, чем из другого места. Я упражняюсь в том, чтобы любить весь мир, по рецепту, какой ты дал мне в своей святогорской келии, но Индию и Сербию я люблю без упражнений и усилий.
Что мы в этом мире? Только орудия Промысла Божия. Полагаю, что и я некое орудие Божие, и нарочито для блага Индии и Сербии. Если прочтешь мое письмо, посланное Ефиму, то не станешь требовать от меня новых объяснений. В том письме я сказал все.
Прошу тебя особенно о двух вещах.
Во–первых, посоветуй комитету, чтобы он не устраивал никаких лекций и никаких заседаний в Белградском университете в честь индийских гостей. Ибо я чувствую, что скандал неизбежен. Вспомните, что приключилось с доктором Джоном Мотом и Рабиндранатом Тагором. Обойдите Белград стороной и ведите индийцев в народ, в монастыри, к селянам. Во–вторых, получше встретьте их на Святой Горе, если они решатся туда пойти. Пусть мой друг Христодул выйдет из своего тихого уединения и побеседует с ними. Пусть говорит им свободно и открыто, как он это умеет. Он единственный духовник на Святой Горе, который хорошо говорит по–английски и который глубже всех знает православное богословие и индийскую философию.
Благослови, отче Каллистрате, твоего преданного слугу
Душана
22
Пандава из Бенареса пишет Раме Сисодии
Желаю тебе душевного мира и света ногам.
Получил я твое краткое письмо, которое не сказало мне ничего. И говорю сам себе: мой друг Рама научился европейской дипломатии — говорить сколько хочешь и не сказать ничего. Но, дорогой мой Рама, это отступление от Индии. Мы, индийцы, поскольку больше всего говорим о вере, научились говорить искренне. Ведь вера без искренности — не вера, а холера. Холера духовная. Это мы видим здесь на римокатолических и протестантских миссионерах.
Но это я только так, походя. Главное то, что меня удивил неожиданный визит твоего старого гуру{116} Сундарара Даша. Весь седой, сгорбленный — я едва узнал его, причем только по голосу. В самом деле удивительно, что в человеке все меняется, лишь только голос остается тем же.
«Ом, намо бхагават»[41] — так он поприветствовал меня. И я понял из этого, что он не буддист, не джайнист, а настоящий брахманист{117}. А когда я понял, кто он, то очень обрадовался.
Пришел, говорит, на поклонение в Бенарес.
— Кто знает, даст ли мне Вишну еще хоть раз посетить этот святой город. За всю мою жизнь это мое десятое посещение Бенареса. В первый раз я был им очень очарован, позже очаровывался все меньше и меньше, а сейчас я разочарован. Видел я вчера, как джайнисты спорят на улице. Одни из них были только опоясаны куском белого полотна, а другие совершенно голые, в чем мать родила. Это типичные представители двух джайнистских сект{118}. Одну секту, более умеренную, представляют «монахи, одетые в белое», а другую — экстремисты, «монахи, одетые в воздух». Где сейчас тот судья, который рассудил бы, кто на правильном пути: человек, одетый в полотно, или человек, одетый в воздух? И то, что происходит в джайнизме, видишь и в буддизме, и в брахманизме, этих трех главных школах индийской философии. Я спрашиваю себя, отчего такое резкое разделение, если не оттого, что неизвестна истина? Да ведь и я, в молодости надеявшийся познать истину, сейчас, в старости, должен спросить себя: что есть истина? Я посетил все святые места в Индии и Тибете. Видел и семь буддийских ступ{119}. И все храмы, менее и более отвратительные. Менее отвратительны те, что со слонами, более отвратительны те, что с обезьянами, а самые отвратительные те, что со змеями. И затем, дорогой мой Пандава, прошел я по всем гималайским лесам и пещерам и по всем тибетским монастырям. Был я в Лхасе{120} и целовал руку далай–ламы{121}. Где бы мне ни доводилось узнать, что есть какой‑нибудь риши{122} или бхикшу, от которого можно услышать мудрое слово, я был готов пешком идти по шесть месяцев, лишь бы прийти к нему и послушать его. Долго дружил я с бродячими монахами, бхикшу; целые ночи проводил в разговорах с факирами, которые говорят, что обладают сверхъестественной силой. И вот тебе результат одного века человеческого, вывод из долгого и объективного опыта.
Из всего, что в Индии сказано и предсказано, только одно истинно и спасительно, — это то, что появится новый Майтрея{123}, или Мессия, Который откроет миру полную и несомненную истину.
Так дальше нельзя. Индия дышит ядовитыми духами уже тысячи лет. Если бы Индия знала истину, зачем бы она ждала нового аватару, нового спасителя и последнего Майтрею, или Мессию? Нет; но Индия ждет нового потому, что не верит в старое. Ждет Майтрею, или Мессию, потому что видит, что ей не помогают ни Гаутама, ни джен{124}, ни Патанджали[42], ни Санкхья[43].
Но где этот Майтрея? И когда он придет в Индию? Этого я не могу тебе сказать, светоносный Пандава. Только ожидаю, что он будет больше всех аватар и всех будд, бывших во всех кастах, во все времена до сегодняшнего дня. И что он будет не только человек, но больше всех людей и всех наших богов.
На днях я был в доме Сисодиев, моих учеников, Рамы и Арджуны. Рама в Европе, а Арджуна в тюрьме. Мне удалось при помощи чародейства увидеться с Арджуной. С помощью разных способов чародейка смогла отворить ворота темницы и впустить меня к Арджуне[44]. Говорил я с ним с вечера до утренней зари. Он в главном придерживается моего учения, хотя немного вдается в крайности. Я согласен с ним только в одном, что Индия не может долго оставаться такой, какая она есть. Это совершенно исключено. Но чем Индия должна стать, этого я не могу сказать. Это скажет новый Майтрея, или Мессия. Арджуна полагает, что знает, чем должна стать Индия, и все мне высказал. Но то, что он мне сказал, так же старо, как корень европейской погибели. Это наука и эгоизм. Из всех скверных вод эти самые гадкие. Это две дочери иудейского материализма, который, как спрут, душит Европу и Америку. Ведь оба они, и наука, и эгоизм, игнорируют Бога, как будто Его и нет вовсе. А это значит, что люди выбросили ядрышко и играются со скорлупой. Я со вниманием выслушал Арджуну, но не смог стать учеником своего ученика. В его душе что‑то переворачивается и ломается. Знать бы мне, остался ли хотя бы Рама последователем Вед и пути, которому я учил его.
Расставаясь, Сундарар сказал мне, что задержится подольше в Бенаресе. Говорит, что Арджуна просил подождать его здесь. Как только, говорит, будет выпущен из темницы, сразу придет в Бенарес. Лишь бы он освободился из темницы – физической и духовной, в которую попал. Освободится ли он и когда освободится из этой двойной темницы?
Твой Пандава
23
Рама Сисодия пишет Халилу Сеад–Едину в Дели
Салам, сахиб{125}.
Приклони ухо твое и послушай сейчас кое‑что об исламе на Балканах. Знаю, что это будет тебе приятнее, чем прения во фракциях Конгресса.
Отхлынули мутные потоки ислама с Балкан и вернулись в свое русло. От этих потоков остались там только омуты и лужи. После Стамбула и Едрена{126} я к омутам отношу Скопье и Сараево. Остальное все мелко, как лужи.
Были мы в Скопье и Сараеве. Оба города являют собой архитектурную смесь Азии и Европы. И потому весьма интересны. Но Европа начинает отвоевывать у Азии дом за домом и улицу за улицей. К сожалению, даже без сопротивления мусульмане как представители Азии начинают сдаваться, а кое–где даже и состязаться с Европой в европеизме. Например, мы удивились, когда увидели в Сараеве, как мусульмане, а не христиане воздвигают первый в этом городе небоскреб. Ты слышал о Сараеве. Это тот город, в котором вспыхнула первая искра, сжегшая мир в пламени минувшей мировой войны. Некий немецкий раджа был убит в этом городе каким‑то парнем, и Европа сочла это достаточным поводом для мирового кровопролития, в котором самих европейцев пострадало более тридцати миллионов. Но пострадало и нас, индийцев, немало. И так Европа, всегда отменно готовящаяся к драке, сразу нашла искру, подавшую ей сигнал к началу. У нее все идет по человеческому расчету, без оглядки на огромную молчаливую вселенную и на Того Огромного, Которого и не видно за вселенной.
