Геннадий Русский - Чёрная книга
Да... И вот вышло нашему московскому бесу полное посрамление. Ловок он, враг, всё предугадал, предувидел, нашел руки достающие и руки берущие, нашел душу растленную, испакостил ее до нестерпимости, довел до исступления и на зло кинул; и вот-вот всё им задуманное должно было исполниться, да забыл он про своих бессмертных врагов. А те два беса, вам известных, хвостов лишившись, крепкую обиду затаили и решились мстить. Но своими руками, то бишь лапами, бесы участвовать не согласные, они мыслию горазды. Московский наш бес ловок, а эти - хитры-прехитры. Вот и исхитрились они вконец и придумали мщение непростое и наихитрейшее. Узнали они, что есть такой ходя-китаец, имя его по-русски слово срамное, содержит прачешную на Арбате, а привез он с собой множество ходей-бесенят. Пришли они к ходе-китайцу, а тот говорит: «Нисего не знай. Ходи-ходи, китаеза многа работай!» Тогда эти бесы ему во всем открылись и объявили, что хочет московский бес взять Черную книгу, а с ней и власть над всем миром. Ходя говорит: «Шибко думай надо!» Тут бесы ему советскими полтинниками посветили, ходя и вынес им лукошко, а в нем - множество мелких бесенят.
И вот забегает московский бес вперед мужика и хочет ему пакость сделать - ножку подставить или грязь-мазут разлить на дороге, как вдруг сам о натянутую проволоку споткнулся и нос расквасил. И тут навалилось на него сонмище ходей-бесенят, и пошло у них побоище великое. Обыватели середь ночи великий шум слышали, и крестились в испуге, понимая, что неспроста это. Храбер был наш московский бес, да многое множество врагов было, и худо ему пришлось. А два врага его, два прехитрющих беса, рядом стоят, в драку не вмешиваются, только подначивают: «Так его! Так!!» Кутерьма идет великая, лишь хвосты мелькают. Вцепились ходи-бесенята в нашего беса как блохи, нипочем не отпускают, а те два, от нашего московского пострадавшие, улучили момент да и поймали его за хвост, да и всунули хвост его в церковную калитку и накрепко захлопнули. И ничего московский бес поделать не может, потому как над калиткой крест святой, а преступить его он не волен. Тут ходи-бесенята китайские, нашего беса уловив, выстроились в рядок, свою поганую песню пропели и все дружно, обстоятельно нашего беса того... обгадили с рогов до прищемленного хвоста. После чего пошли назад в прачешную на Арбате своему ходе-китайцу помогать - работа-то у них самая тяжелая, а харч мелкий.
Совсем плохо нашему бесу московскому пришлось: до утра просидел он под дождем, измок, иззяб как собака, а уторком идет батюшка наш, отец Варсонофий, к ранней службе - видит, зажат в калитке кто-то неизъяснимо мерзкий. Глазам своим не верит, крестится: «Неуж бес к нам попался?» - «Отпусти меня, старичок, - бес-то молит, - что хошь для тебя сделаю, а не отпустишь - в Чеку донесу!» - «Ах ты враг Господень! - старичок-то батюшка шамкает. - Ужо я тебе задам!» И давай беса колошматить своим иерусалимским посохом. Тут отец диакон подошел: «Чего-то вы, отче, выделываете?» - «Беса поучаю. Враг он наш, да еще в Чеке служит». - «Гм, истинно бес... ужо и я его поленушком!» Взял диакон полено, перекрестил его и ну беса осаживать! Великое посрамление бесу вышло, чуть до смерти его отцы не зашибли, да схитрил враг: перегрыз хвост и был таков!
Свалился бес в сточную канаву, еле жив, оттуда - в канализацию, и по трубам, с дерьмом и мусором добрался до дворца самого главного и объявился в сортире. Главный-то только штаны застегнул, как вылазит бес из дыры. Главный-то поначалу сдрейфил, но увидел: свой это бес, да драный, смрадный весь, битый и мокрый, на кота дохлого похожий. Тут главный успокоился и даже посмеиваться стал. «Кто это, - спрашивает, - тебя так выволочил?» - «Враги твои меня, беса твоего, вконец закрестили и в срамный облик ввели - поп Варсонофий да дьякон Гаврила, прикажи их арестовать». Главный - за телефон и дает распоряжение: попа Варсонофия и дьякона Гаврилу сейчас на Соловки. «А еще, - жалуется бес, - ходя-китаец есть, на Арбате прачешную содержит, дак при нем бес его прижился, прикажи его вон!» Главный дает команду: «Вон его и беса его из Москвы! - Ну а тебя, беса, в награду за усердие прикажу положить в санаторию для высшего начальства». - «Увы, - отвечает бес, - это мне никак не сходно, потому как я адская сила. Ты уж прикажи мне где-нибудь в уголочке упрятаться, теперь я тебе постоянно буду потребен». - «Только подальше, - главный говорит, - а то смраден ты нестерпимо!» Бес наш - прыг-скок и за портрет, в паутинку на исцеление. Портрет-то тот был непростой, вроде иконы антихристовой, перед ним у главного горела свеча неугасимая, и, сказывают, молился он перед ним в полуночен час по своей черной вере, а черт ему помогал, и такое там будто бывало, что и поверить страшно. Ну, да мы люди маленькие, нам лучше помалкивать...
Бес-то московский, он рядом вертится, живуч, подлый - недельку полежал, отлежался и опять пакости чинит. И научил он главного взорвать нашу Сухареву башню! «Взорвешь, - говорит, - башню, и книга рассыплется в прах, и взять ее некому, и власть ни у кого, как у тебя. Но раз нет заклятия, то нет и власти полной и навечно. Конечно, оно и так пока неплохо, но с Черной книгой надежно и напрочно. Потому, - бес говорит, - твоя власть рано или поздно кончится и будешь ты проклят всем живущим, но на твою жизнь с избытком хватит, побольше меня слушайся». - «Плохой ты бес, - сердится главный, - что не мог мне книгу добыть». - «Что ж, и на нас, бесов, бывает прорушка, а главное, мужик во всем виноват. Кабы не мужик русский, быть книге твоей». - «Ладно, я за это мужика укатаю: велю его соединить в колхоз и раскулачить как класс!» - «Вот это да! - радуется бес. - Много нам, чертям, от вас, людей, стоит перенять. Далеко ты нас превзошел! До такой подлости и я бы не додумался - чтоб кормильца своего так изничтожить! Признаю тебя над собой повелителем, но уж, сам понимаешь, только тут, а уж там, извини...» - «Черт с тобой, кем ты мне будешь? Какой пост тебе назначить?» - «Давно я имею желание воплотиться в самого расподлеца, у тебя вакансия в Чеке свободна, вот и назначь меня, самая по мне работенка». На том и поладили.
Устал я, еле язык ворочается, а досказывать надо... Что с поэтом стало? А вот что. Поэт наш с пистолетом-револьвером как бежал, так вдруг и остановился: все впереди него дымом заволокло, маревом неким, куда идти не знает, тычется во все стороны, словно волчок вертится, и страшный танец вытанцовывает: что-то выкрикивает, пистолетом машет, зубами лязгает, а сам пляшет и плачет. Понял он, что наваждение это, и вся жизнь его многогрешная - наваждение, и иудство свое понял, закричал последним криком и бросился бежать. Прибегает к себе в дом, совсем шатается, голова кру́гом идет, а сердце словно бы чьи-то мохнатые лапы в комок сжали и терзают нестерпимо. Он, чтоб от муки нечеловеческой, неизбывной избавиться, и выпалил себе в сердце, как в беса!
А мужичок-то наш русский? Мужик-то, Никитич, вдруг почувствовал облегчение - легче стало идти и погони нет. Однако совсем вокруг потемнело, позади грохот и вой, а впереди всё огонек маячит. Он идет на огонек. Ближе подходит, странное дело: будто шел он лесом дремучим, на полянку вышел, и стоит на полянке часовенка, а в ней огонек теплится. Мужик перекрестился и туда вошел. Встает ему навстречу старец древний в белом одеянии с белой бородой. «А я, - говорит, - добрый человек, тебя давно жду». Мужик смотрит: старец ликом ясен, взгляд живой, сам добрый, а вкруг головы сияние. Узнал мужик, - он, Никола Милостивый, крестьянский заступник! Мужик на колени пал. «Восстань, - старец речет. - Ну что, мужичок?» - «Да вот...» - хотел мужик объяснить, что с ним было, и книгу показать, да видит - нет у него в руках ничего - пусто. Старец усмехается: «Или потерял чего?» - «Книгу нес всю дорогу и выронил, видно». - «Искать собираешься?» - «Не знаю, что и делать, и куда она только делась, ведь в руках была, точно помню, пойду поищу...» - «Не трудись, книга та в прах рассыпалась. Всё реченное сбылось так, как и быть должно. Господь благослови тебя, русского мужика, вечного страдальца!»
И видит мужик: стоит он возле Сухаревой башни, а уж рассвело и люд кой-какой показался, и базар начинает шевелиться, над башней галки гомонят, трамваи звенят, шум дневной начинается. Москва проснулась, пробудилась, снова ожила суета наша мелкая, человеческая, внове день московский, и внове довлеет дневи злоба его...
Тут и сказка наша к концу подошла. Только сказка ли, не знаю. Третьего дни отца Варсонофия с диаконом чекисты замели. Вот и судите, милостивые граждане мои московские, чьи это проделки, как не лукавого, кто это над нами тешится, кто это всё безобразие вытворяет? А я пошел своей дорогой, и потому как мстителен он, знаю, не простит мне моих разоблачений. Ну да я против него слово знаю: «Сгинь, сгинь и рассыпься!» А главное, братцы, что все мы - люди русские и должны друг за дружку крепко держаться, тогда никакой бес нам не страшен. Вот и я, человек московский, грамотей книжный, вам, други мои, всегда рад и болтовней своей горазд потешить. Дай Бог, встретимся! А на меня, дурака-болтуна, не сетуйте. Спасибо за компанию. Счастливо оставаться.
