Гершом Шолем - Шхина: женский элемент в Божественности
Пока матронита была с царём и кормила тебя, она именуется «твоей матерью». Но теперь, когда она изгнана и далеко от царя, она лишь именуется «женой твоего отца» (Зоѓар, III, 75а).
Тема активных могуществ внутри женского элемента обратилась совершено в ином направлении в поздней каббале, в доктрине майин нуквин – «женских вод» или уникальных могуществ женственности. Концепция Шхины как простого вместилища сил, вливающихся в неё, женского как чисто восприимчивого и пассивного, – по крайней мере, настолько это касается отношений Шхины с Богом, а не её активности в Творении, – не могла надолго сохраниться в каббале после Зоѓара. В конечном счёте, диалектика женственности, включая элемент отдачи, не могла оставаться подавленной бесконечно. Бесспорно, было нечто интеллектуально привлекательное в идее Шхины как чистого посредника, как зеркала, отражающего силы сверху; но там, где было ясное представление о материнском, рождающем, и творческом элементе, который появляется как результат самого акта получения, само понятие Шхины должно быть переработано и откорректировано. Эта переработка была главным образом осуществлена лурианской каббалой, через формулировку концепта майин нуквин. Эта доктрина представляет Шхину как объединение активных сил. Эти силы не пробуждаются сакральным браком, но, напротив, именно их пробуждение делает этот союз вообще возможным.
Зоѓар едва ли использует термин майин нуквин, и определённо не в указанном смысле, хотя он неоднократно намекает на общий принцип, что каждое «возбуждение сверху» требует комплементарное «возбуждение снизу», – т.е. человеческой активности. Однако Зоѓар видит этот принцип в контексте Божества, способного действовать внизу, лишь когда его могущества возбудятся и активизируются стимулом человеческих действий, а не как указание на могущества женского начала как основы для этого пробуждения.
Уже р. Моисей Кордоверо[92] объясняет, что есть два различных аспекта в мужской сфире Йесод: В одном из них, который появляется до союза с Шхиной, «нижние воды» Шхины бьют фонтаном через Йесод, – т.е. силы, которые отбрасываются Шхиной, поднимаются как отражённый свет.[93] Другими словами, даже прежде второго аспекта, актуальный союз, в котором силы мужественности проникают в Шхину, силы, приходящие от самой Шхины, поднимаются к мужскому элементу и стимулируют его. Термин «нижние воды», упоминаемый в этом пассаже, появляется в талмудическом прочтении истории Творения, в котором воды под небесной твердью характеризуются как женские; это словоупотребление было зафиксировано Исааком Лурией. Таким образом, продолжает Кордоверо, если процесс эманации «начинается как прямой, [непреломленный] свет, из которого эманирует отражённый свет», то это ситуация переворачивается в тайне союза человеческих существ. Излияние энергии, активного света (хотя, в сущности, лишь отражённого) приходит из женского, возбуждая и активируя мужское. Следовательно, Шхина наполняется активными могуществами, даже по отношению к высшим областям, и это только в результате того, что они также активны по отношению к нижней области. Однако диалектика женственности, прежде всего, связана, – и это стоит подчеркнуть, – не с её активностью в творении, но скорее в контексте самой божественной жизни. Можно также говорить о спонтанности, скрытой внутри восприимчивости. Были каббалисты, видевшие символом этого «колодец Мириам», о котором написано: «Наполняйся, колодец, пойте ему» (Чис. 21:17), что они читали как указание на элемент внутри небесной женщины, которая вызывает женские воды.
Это правда, что лурианская каббала настойчиво подчёркивала, что майин нуквин производятся благими делами людей (момент, на котором настаивали ещё более строго этические работы поздней каббалы), но это не единственный их источник. Лурия даже более часто говорит о процессе в самих высших сфирот, который извлекает такие силы внутри каждой отдельной сфиры. Конечно, трансформация тех сил, что возникают в Дин, аспекте строгости и суда, в силы Рахамим, благости, зависит от человеческих добрых дел.[94] Более того, поскольку каждая сфира дублирует в себе самой всю структуру целой системы, каждая сфира содержит свой собственный аспект Шхины (Малкут), в котором она производит свои собственные майин нуквин. Я уже коротко заметил, что образ Шхины в Зоѓаре содержит также тёмные и разрушительные черты, хотя, по сравнению с другими женскими фигурами в истории религий, они являются сравнительно бледными и, как правило, приписываются тому аспекту Божества, который позволяет им представать в относительно безвредном виде. Внутри Божества есть сфирот как любви, так и суда, каждая из которых эманирует свои энергии в Шхину; в зависимости от того, как сила доминирует, нижняя Шхина предстаёт либо как любящая, либо как наказывающая и карающая мать. Но даже вне этого во многих пассажах Зоѓар представляет Шхину странно связанной с Другой Стороной (Ситра Ахра), демонической и разрушительной силой. Правда эта сила, в конечном счёте, возникает в одной из божественных сфирот, – а именно, сфиры строгого и наказывающего суда (Дин Кашех); однако, она теперь независима, покинула область святости в пользу области зла и Сатаны, и становится «скорлупой», клипа. Замечания Зоѓара о Левой Стороне не всегда ясны; они могут относиться к сфирот Дин, судной власти Бога, что расположены на левой стороне Древа Божественных Эманаций, или они могут быть использованы для обозначения Другой Стороны, которая находится вовне, или даже в оппозиции Божественному, в области зла и нечистоты. Когда эти силы Левой Стороны становятся сильнее, главным образом из-за человека, заблуждающегося и грешащего, Шхина становится душеприказчицей сил суда, которые вошли в неё.[95] Но иногда Зоѓар идёт даже дальше: Шхина фактически подпадает под влияние Другой Стороны, которая проникает в неё и закрепляется в ней, с губительными последствиями для Израиля и для всего мира. Это может быть обусловлено слабостью и беспомощностью Шхины, из-за утраты ею импульса, созданного добрыми делами человека; или это может быть обусловлено перевесом в ней тех сил, которые, по причине их строгой и карательной природы (Дин Кашех), родственны Другой Стороне. Захваченная этими тёмными силами, Шхина сама становится тёмной и разрушительной:
Когда праведники умножаются в мире, Кнессет Исраэль [т.е., Шхина] испускает свежие ароматы [подобно розе], и благословляется святым царём, и её лицо лучезарно. Но когда злые люди увеличиваются в мире, Кнессет Исраэль, так сказать, не испускает нежные ароматы, но вкусы Другой, горькой Стороны. Об этом состоянии написано: «Он поверг с небес на землю» [Плч. 2:1], а её лицо затемнено.[96]
Тогда она становится подобной розе, окружённой шипами и волчцами, т.е. демоническими силами, которые держат её в плену. Эта амбивалентность природы Шхины иллюстрируется несколькими символами. Как аналог Древа Жизни, которое символизирует сфирот Йесод иди Тиферет, Шхина представляет Древо Познания Добра и Зла, – но оно также именуется «Древом Смерти», т.к. смертоносная «Другая Сторона» привязывает себя к этому древу.[97] В Зоѓаре этот термин используется и в отношении самой Шхины, и Другой Стороны, из чего мы можем заключить, что автор отождествляет эти аспекты друг с другом.[98] В той мере, в какой Шхина отождествляется с Древом Смерти, можно говорить о ней как имеющей отпечаток хтонического элемента (т.е. относящего к подземному миру), так часто демонстрируемый Великой Матерью в мифологии, а также как соответствующей Шхине, рассматриваемой в качестве символа эзотерической внутренней части «земли». Многие другие символы, такие как вышеупомянутый лунный символизм, столь акцентированный в Зоѓаре, наводит на аналогичные ассоциации. Но для наших целей наиболее откровенным является утверждение, которое на первый взгляд кажется весьма удивительным: автор описывает Шхину в рамках образа из Книги Притчей Соломона: «ноги её нисходят к смерти, стопы её достигаю преисподней» (Притч. 5:5). В изначальном контексте эта фраза совсем не относится к Божественной Мудрости, но к её противнице, распутной, «блуднице». Перенос этого образа на Шхину является крайне показательным для истории еврейской религии. Историки этого века, которые столь активно занимались еврейским учением о «Мудрости», слишком часто полагались на простое допущение (как я отмечал с некоторой меланхолией в начале данного исследования), в частности, в своих попытках провести связь между Мудростью в иудаизме и противником Мудрости в других восточных мифах.
