Алексей Бакулин - Письма в Небеса
Русский язык — это тот самый светильник, который нельзя таить под спудом. Впрочем, как ни укрывай его, как ни загораживай, какие стены вокруг него ни строй, — лучи от этого светильника всё равно просочатся и осветят тьму духовную.
К языку нельзя относиться лишь как к функции человеческого бытия, как к простому средству общения. В конце концов, общаются между собой и животные — бессловесные твари. Но именно язык отличает человека от животных, язык — особый дар Божий, особое творение Божие. Это чудо может жить помимо человека. Язык создаёт поэта, а не наоборот. Великий язык чувствует потребность в самовоплощении, в стихотворном оформлении. Язык хочет воплотиться в песню, и всякий, чья душа достаточно тонка, чтобы почувствовать это желание, становится певцом.
Даже в XVIII веке, когда общественное мнение считало литературу ничего не значащей, смешной безделушкой, русский язык создал себе поэзию Ломоносова и Державина, драму Фонвизина и Сумарокова, басни Крылова. Эти словесные ручейки прорвали плотину равнодушия, и уже в начале следующего века по России вольно потекла поэзия Пушкина и Лермонтова, проза Гоголя… Порою в этот поток попадали люди случайные, но и они, оказавшись в словесном водовороте, становились певцами — ненадолго, на время, на один раз.
Таким певцом на один раз был Павел Ершов, создавший великого «Конька-Горбунка» и навсегда замолчавший после этого. Таким певцом был и Александр Грибоедов.
Как Пушкин сказал, что «половина стихов из «Горя от ума» должна войти в пословицу», — так оно и вышло: Пушкина словесное чутьё никогда не подводило. Комедия Грибоедова — это сокровищница метких выражений. Но если мы попробуем рассмотреть собственно содержание «Горя от ума», то с удивлением увидим, что ничего особенно интересного в ней нет: молодой человек обманулся в своей девушке, с горя нахамил целой Москве и исчез — вот, собственно, и всё. Даже сам Пушкин разводил руками, пытаясь дать оценку «Горю…»: Софья нехороша, Чацкий, к сожалению, глуповат…
И вместе с тем «Горе от ума» остаётся непревзойдённым шедевром. Грибоедову посчастливилось превратить дворянский московский говорок в россыпь словесных жемчужин. Язык, который томился, заключённый в парадных залах, кабинетах, людских, вдруг стал стихом и разлетелся по всей России, и вся Россия была ослеплена его блеском. Почему так вышло? Просто потому, что Грибоедов остро чувствовал желание языка воплотиться в стихи. Александр Сергеевич от рождения был особо восприимчив к речи: он в 15 лет (!) окончил Московский университет — именно словесное его отделение. Он блестяще знал французский, английский, немецкий и итальянский, понимал латынь и греческий. Позже, будучи на Кавказе, он выучил арабский, грузинский, персидский и турецкий… А всем известно, что полностью понять собственный язык можно лишь тогда, когда можешь сравнивать его с чужими. Грибоедов остро чувствовал музыку — недаром он стал автором чудесного «Грибоедовского вальса». Он привил музыку простой повседневной московской речи — и получился несравненный язык «Горя от ума».
Интересно, что когда Грибоедов закончил работу над комедией, то первым, к кому он пошёл показать труд, был тот, кого он больше всех боялся, а именно баснописец Иван Андреевич Крылов. А ведь сам Крылов в своих баснях точно так же возводил простой русский говор к вершинам поэзии! Грибоедов чувствовал в нём родственную душу… Современники вспоминали: «Грибоедов с порога объявил Крылову: «Я привез манускрипт! Комедию…» — «Похвально. Ну что же? Оставьте, я прочту потом, если время выберу…» — «Нет уж, я сам буду читать её вам! Если вы с первых сцен попросите меня удалиться, — что ж, тогда я исчезну». — «Хватит предисловий — извольте сразу начинать», — ворчливо согласился баснописец. Проходит час, другой — Крылов сидит на диване, свесив голову на грудь. Когда же Грибоедов отложил рукопись и из-под очков вопросительно посмотрел на старика, его поразила перемена, происшедшая в лице слушателя. Лучистые молодые глаза сияли, беззубый рот улыбался… Крылов признал, что Грибоедов превзошёл его».
А затем волна жизни выбросила Александра Сергеевича из поэтического водоворота. Что, если бы он остался жив? Написал бы ещё что-то? Сомнительно. Скорее всего, так и остался бы певцом одной песни. Зато песня эта будет звучать, пока звучит русский язык.
Кстати, нам, православным, нельзя забывать, что Грибоедов принял мученическую смерть именно за Православие, не за что иное. Мусульманские фанатики в Персии, ворвавшиеся в русскую миссию, не имели никакой другой цели, как только вырезать неверных за то, что они молятся другому Богу. Конечно, их подстрекали англичане, не желавшие усиления России на Востоке, но факт остаётся фактом: Грибоедова убили только за то, что он был русским и православным. Это ли не венец мученичества? Упаси Господи, я не собираюсь никого прочить во святые, но нельзя не признать: смерть Грибоедова была завидной. С оружием в руках он умер, защищая Родину и веру.
Вы только представьте, у него в жизни было всё, о чём можно лишь мечтать: он успел создать нечто великое, то, что сделало его имя бессмертным («Горе от ума»), он пережил ослепительно яркую любовь (княжна Нина Чавчавадзе) и завершил свою жизнь подвигом во имя Отечества и Православия.
Много ли вы знаете таких судеб?
Письмо 13
«ВСПОМНИМ, БРАТЦЫ, РОССОВ СЛАВУ…»
— Поговорим о Глинке…
— О композиторе?
— Нет.
— А был и ещё какой-то Глинка?
— Да, был. Поэт…
Поэт, добрый знакомый и даже покровитель Пушкина, гвардейский полковник Фёдор Николаевич Глинка. Ветеран Отечественной войны 1812 года. Декабрист. Ссыльный. Раскаявшийся грешник. Автор стихов на библейскую тему. Как писали в советское время, «поддался мистическим настроениями и занял реакционную позицию». Прожил на свете почти сто лет: с 1786 по 1880 г.
Не слыхали про такого?
Про самого Фёдора Николаевича, может быть, и не слыхали, а вот несколько строчек из него наверняка слышали. Вспомните:
…И мчится тройка удалая
В Казань дорогой столбовой,
И колокольчик — дар Валдая —
Гудит, качаясь под дугой…
Немного не так это теперь поётся: забыли поэта, и стихи его переврали слегка, но тем не менее…
Младой ямщик бежит с полночи:
Ему взгрустнулося в тиши,
И он запел про ясны очи,
Про очи девицы-души:
Ах очи, очи голубые!
Вы иссушили молодца!
Зачем, о люди, люди злые,
Зачем разрознили сердца?..
Красиво, душевно, по-русски… Чем-то очень родным веет, чем-то своим, домашним: и даже не в буквальном смысле стихов это родное скрывается, а в самом их строе, в напеве, в подборе слов… Или вот ещё:
Не слышно шуму городского,
В заневских башнях тишина!
И на штыке у часового
Горит полночная луна…
Там дальше такие слова:
А бедный юноша, ровесник
Младым цветущим деревам,
В глухой тюрьме заводит песни
И отдаёт тоску волнам!
— Прости, отчизна, край любезный!
Прости, мой дом, моя семья!
Здесь, за решёткою железной, —
Уже не свой вам больше я!
Это написано в заключении, в крепости, куда Фёдор Николаевич попал за участие в попытке вооружённого переворота в декабре 1825 года.
Сосватал я себе неволю,
Мой жребий — слёзы и тоска!
Но я молчу, — такую долю
Взяла сама моя рука.
Фёдор Николаевич значился одним из руководителей Союза Благоденствия, причём умеренного его крыла. Что это на деле означало? Это означало, что он видел положение дел в России, видел всё хорошее и дурное, что в ней творится, мечтал о том, чтобы дурное истребилось, а доброе распространилось. Считал, что этого можно достичь путём некоторых либеральных реформ. Это был не Пестель с его мечтами о диктатуре и системе тотальной слежки. Это был не Робеспьер, не Дантон, — крови он не жаждал, он жаждал процветания родной страны. После декабрьского восстания глубоко раскаялся в своих либеральных иллюзиях.
Откуда ж придет избавленье,
Откуда ждать бедам конец?..
Но есть на свете утешенье
И на Святой Руси отец!
О русский царь! в твоей короне
