Иеромонах Серафим Роуз - Человек против Бога
Наиболее искусно использовали в своих целях всеобщее беспокойство фашистские и национал-социалистские режимы. Странно, однако, — «странно», впрочем, только для того, кто не понимает характера современной эпохи, — что это беспокойство не закончилось с поражением тех, кто им так ловко пользовался, но, напротив, стало сильнее, а что еще более странно, оно особенно усилилось в странах с высоким уровнем развития демократической и либеральной идеологий, странах, отличающихся особым благосостоянием, в «отсталых» же странах степень его усиления находится в пропорциональной зависимости от степени их приближения к этим целям. Утихомирить это беспокойство не смогли ни война, ни либеральный идеализм, ни возросшее благосостояние; как, впрочем, не смог этого сделать и марксистский идеализм. Так, советское «процветание» произвело на свет все то же явление. Эти лекарства не помогают, так как болезнь зашла глубже, чем они могут действовать. Наиболее сильно это беспокойство проявилось в росте преступности, особенно среди молодежи. В предшествующие эпохи преступность была явлением ограниченным, имела очевидные, понятные причины, коренившиеся в человеческих страстях — жадности, похоти, зависти, ревности и т. п., они не знали ничего похожего на тот вид преступления, который стал характерным в нашем веке, — преступления, которому более всего подходит определение, столь часто используемое сегодняшним авангардом, хотя и в ином, нигилистическом контексте: его нельзя назвать иначе как «абсурдным».
Дети убивают родителей, родители — детей, избивают или убивают совершенно незнакомого человека, но при этом не грабят; преступление может совершаться кем-то одним или целой бандой. Такие банды терроризируют всю округу, шатаясь без дела или бессмысленно воюя друг с другом, — и для чего?! Вот оно, время «мира» и «благоденствия», когда преступники могут быть как из высших, так и из низших элементов общества, их поведение не имеет никакой практической причины, часто и речи не идет о каких-либо предпосылках и последствиях. Когда совершивших подобные преступления просят объяснить свое поведение, они отвечают примерно одинаково: это был «импульс», «побуждение»; или преступник испытывал садистское удовольствие, совершая преступление, или имелся абсолютно не соответствовавший тяжести преступления предлог, как-то: скука, помрачение, возмущение. На самом деле они совсем не могут объяснить своего поведения, оно не имеет удовлетворительной мотивации, и, что самое существенное и поразительное, в подобных преступлениях обычно не раскаиваются.
Существуют, конечно, и другие, не столь насильственные формы всеобщего беспокойства: страсть к движению, скорости, особо выражающаяся в настоящем культе автомобиля (мы уже заметили выше эту страсть в Гитлере); всеобщая приверженность к телевидению и кино, основная функция которых состоит в том, чтобы предоставить несколько часов убежища от реальности как с помощью своего эклектического и «захватывающего» содержания, так и с помощью гипнотического воздействия самих технических средств. Сюда же относится и все усиливающаяся примитивность и дикость современной музыки, особенно джаза, наиболее точно отображающего состояние современной души. Это и культ физической доблести в спорте, и — как часть его — нездоровое благоговение перед юностью, преобладание и вседозволенность сексуальной беспорядочности, попускаемой многими из тех представителей старшего поколения, которые за это должны были бы отвечать, как бы являющейся показателем «открытости» современной молодежи и представляющей собой еще одну форму «открытого», «экспериментального» отношения к жизни, культивируемого в искусстве и науке. Это и неуважение к власти, поощряемое распространением мнения, не признающего никаких ценностей, кроме «сиюминутных» и «динамичных», и побуждающего наиболее «идеалистически» настроенную часть молодежи к демонстрации протеста против «репрессивных» законов и установлений.
При этом такая «деятельность» представляет собой не иное что, как убежище от скуки, бессмысленности, а еще глубже — пустоты, которая охватила сердца, отказавшиеся от Бога, истины Божественного Откровения, а с ними — от нравственности и совести, основанных на этой истине. Та же психология действует и в более сложных проявлениях виталистического импульса, к которым мы теперь переходим. Пока мы лишь отметим множественный характер этих проявлений, а позже детально рассмотрим, в чем состоит роль большинства из них, выступающих в качестве форм «новой духовности».
В политике наиболее преуспевшими формами витализма были культ активности и насилия Муссолини и еще более мрачный культ «крови и земли» Гитлера; природа их слишком хорошо известна нынешнему поколению и не требует объяснений. Впрочем, сегодня, когда стрелка политического барометра столь явственно отклоняется «влево», может быть, не так очевидно, насколько глубоко простиралось воздействие этих движений сорок лет назад. Помимо масс, оторванных от своих корней, на которые прежде и рассчитывали нигилистические демагоги, они нашли горячую поддержку, хотя и ненадолго, у довольно значительного числа лиц, принадлежащих к интеллектуальной и культурной элите. Среди этой элиты мало кто принял нацизм и фашизм в качестве «новой религии», но многие приветствовали его как противовес демократии, «науки», прогресса, то есть либерализма и реализма. Они обещали «восприимчивой» личности весьма привлекательное будущее, их динамизм, «жизненность», псевдотрадиционализм представлялись обманчиво «освежающими» многим, задыхавшимся в душной интеллектуальной атмосфере того времени.
Таково же воздействие и современного искусства, чей протест против безжизненного академического «реализма» заводит порой в самые неожиданные области. Новыми экзотическими источниками влияния стали искусство Африки, Востока, южных широт, доисторического человека, детей, сумасшедших, а также спиритуализм и оккультизм. Непрекращающийся «экспериментализм», постоянный поиск «новых» форм и техники приняты за норму, искусство вдохновляется «диким», «примитивным», «спонтанным». То, что заявляли когда-то в своем манифесте футуристы (хотя вряд ли футуризм можно серьезно считать искусством), стало основой для большинства современных художников, культивирующих в своих работах «всякий вид оригинальности, смелости, крайнего насилия». Все они верят, что «наши руки свободны и чисты, и можно начать все заново».
Согласно виталистическому мифу, художник — «творец», «гений», «вдохновленный», в его искусстве реализм преобразуется через «видение», и в этом состоит знамение «духовного пробуждения». То есть художник — это чародей в искусстве, в том смысле, в каком Гитлер был им в политике: и там, и там правит не истина, а субъективное чувство.
В религии или, вернее, в псевдорелигии беспокойное экспериментаторство, характерное для витализма, проявляется в еще более разнообразных формах, чем в школах современного искусства. Например, есть секты, чьим божеством является неясная имманентная «сила», и различные направления «новой мысли» и «позитивного мышления» стремятся укротить и использовать эту силу, как если бы она была чем-то вроде электричества. Близки к ним оккультизм и спиритизм, а также некоторые поддельные формы восточной философии, которые перестали даже делать вид, что их «интересует» Бог, и направили все свои усилия на то, чтобы пробудить непосредственные «силы» и «присутствия».
Религиозный витализм проявляется также в широко распространенном культе «осознания». В сдержанной форме он присутствует у приверженцев современного искусства, а также в «творческом акте» и «видении», которые это искусство вдохновляют. Наиболее крайней формой этого культа служит безразборчивый поиск «просвещения», как, например, в дзен-буддизме, а его reductio ad absurdum — «религиозный опыт», стимулируемый разными наркотиками.
Делается также попытка сфабриковать псевдоязыческий культ «природы», прежде всего на основе его «первичных», «главных» элементов: земли, тела, секса. Заратустра Ницше — могущественный пророк этого культа — центральная тема в произведениях Лоренса и других романистов и поэтов нашего века.
В большинстве разновидностей экзистенционализма и персонализма делается попытка свести религию не более чем к личной «встрече» с другим человеком или иногда со смутно воспринимаемым богом, а в патологическом, атеистическом экзистенционализме — сделать религией бунт, неистовое самопоклонение.
Все эти виталистические проявления религиозного импульса объединяет неприятие любого устойчивого, неизменного учения или установления и исключительный интерес и стремление к достижению сиюминутных «ценностей» жизни, «жизнеспособности», «опыта», «осознания» или «экстаза».
