Мария Кикоть - Исповедь бывшей послушницы
Матушка часто говорила, что наш монастырь существует только благодаря приюту. На «деток» спонсоры жертвовали огромные средства. Странно только, неужели из этих средств невозможно было выделить сколько-то, чтобы нанять нормальных воспитателей для детей, с профильным образованием, как это и положено в таком заведении? Почему воспитанием детей должны были заниматься сестры, к этому часто совсем не годные, к тому же пришедшие в монастырь совсем не для этого? Обычному мирскому человеку вряд ли придет в голову устанавливать в приюте монастырские правила с уставом, который придуман для монахов, а не для детей. Я еще застала время, когда девчонок заставляли ходить в черных длинных до пят платьях и платках, повязанных на лоб. Сейчас это отменили. Платья стали красными, но все остальное осталось по-прежнему.
В приюте я должна была заниматься с тремя группами детей разного возраста. Плюс к этому Матушка благословила мне вести биологию у пяти классов детей в гимназии, там неожиданно ушел педагог. Педагогического образования у меня нет, а биологию я изучала в медицинском университете. Когда я попросила себе дополнительно хотя бы час времени в день на подготовку к урокам, мне не благословили. К урокам нужно было готовиться, тем более классы были разные от пятого до одиннадцатого, а школьный курс биологии я помнила с трудом. Как-то м.Серафима застала меня одну в приютской библиотеке за подготовкой к уроку. Спросила, почему я не на послушании. У меня было «окно», потому что дети были на хореографии, а по правилам я должна была в этом случае найти м.Серафиму и спросить, что мне делать. В таких случаях обычно назначали на какую-нибудь уборку. Но я не подошла, а занималась своими делами - биологией. М.Серафиму это возмутило. Меня в свою очередь возмутила несправедливость, я ведь не занималась своими делами. С м.Серафимой такие фокусы не проходили, и меня повели к Матушке, как злостную нарушительницу устава и порядка. Матушка сказала, что раз я не слушаюсь м.Серафиму, она отправит меня на коровник. Я не стала ее упрашивать оставить меня в приюте. Мне очень тяжело было жить там без служб, а приютский устав мне казался непосильно тяжелым. В наказание за все это я была лишена причастия на весь Великий пост. Биологию преподавать все равно, кроме меня, было некому, и я продолжала ходить по утрам в приют, потом мыла посуду на кухне и шла на коровник. Зато вечером можно было посещать службы вместе со всеми сестрами, что для меня было самым важным и любимым делом.
Для меня ситуация в приюте была новостью, я не думала, что в здесь так строго. Я видела этих девочек на праздниках, нарядных и веселых, я не думала, что они живут такой тяжелой, даже для взрослого человека, жизнью. Сестры и те не жили в такой строгости, как приютские девочки. Матушка очень гордилась своим приютом, на каждом празднике дети выступали с песнями и танцами, они часто ездили вместе с Матушкой с концертами заграницу. Матушка следила, чтобы в приюте были хорошие преподаватели по хоровому пению и хореографии. Самыми талантливыми на выступлениях были, как правило, не те дети, которых брали из детских домов, а дети, приходившие с «мамами», дети, выросшие в семье. Это еще одна причина, по которой Матушка брала «мам». Эти детские выступления были своего рода визитной карточкой мать Николаи, она считала, что раз дети поют и танцуют, значит все у нас в монастыре замечательно. Понять, как живется этим поющим и пляшущим детям, когда праздник заканчивается, можно лишь пожив или поработав в приюте, а никак не со стороны. Сосредоточенность игумении Николаи на имидже, на всем внешнем, как на красивой упаковке: концертах, пышных трапезах, дорогих угощениях, бантах и облачениях, наградах и машинах, свидетельствует о ее поверхностности. Ее заботило только то, как монастырская и приютская жизнь выглядит со стороны спонсоров, церковного начальства и прессы. Внутренняя, духовная жизнь, да и просто человеческая жизнь каждого отдельного члена этого королевства ее нисколько не интересовала. Степень духовности наставника обычно обратно пропорциональна его великолепию. Тем более, вся та роскошь, которой Матушка Николая окружила собственную персону, весьма нелепо сочеталась с повседневной жизнью сестер и детей, а также с ее собственными проповедями на занятиях о бескорыстии, самопожертвовании, аскетизме, исихазме, альтруизме, и тому подобным. Интересно, но саму м.Николаю ничуть не смущало это противоречие. Более того, она постоянно говорила, что и сама так же нестяжательна и бескорыстна, как Иисус Христос, Божия Матерь, Иоанн Предтеча и другие аскеты прошлого, просто потому, что официально не имеет никакой личной собственности, а все эти роскошные дворцы, машины и осетры с дорадо принадлежат не ей одной, но всему монастырю.
Глава 12
Как-то на занятиях Матушка велела нам подготовить исповедь, потому что приезжал старец Власий (Перегонцев) из Боровского монастыря.
Обычно сестры исповедовались раз в неделю перед причастием одному из трех священников, служивших в монастыре. Исповедь тоже была усовершенствована Матушкой, как и многое другое. Проходила она таким образом: сестры заблаговременно писали на бумажке все, в чем они согрешили за неделю. Перед исповедью все выстраивались в очередь перед аналоем, подходили к священнику, отдавали бумажку и становились на колени перед аналоем. Разговаривать со священником нам было запрещено, все излагали только на бумажке и немного, в общих словах. Потом батюшка читал молитву, накрывал епитрахилью голову, дальше все было как обычно. Весь процесс таинства был до такой степени упрощен, что уже не воспринимался таинством: просто отдал бумажку с перечислением названий согрешений, как в вечерних молитвах, поклонился — и свободен. Грехи у всех были одни и те же, а как могло быть иначе? Один только раз священник как-то отреагировал на мою «исповедь», когда прочел там слово: «воровство». На моей бумажке среди других названий грехов типа осуждения, обидчивости, ленности, непослушания — было «воровство». Это был молодой священник отец Алексей, он, в отличие от других двух, более пожилых батюшек, внимательно читал наши листочки. Наткнувшись на «воровство» он перестал читать, внимательно и строго посмотрел на меня и молча ткнул пальцем в это слово. Я ничего не стала объяснять, просто молча уставилась в пол, хотя, думаю, ему было интересно, что я такое украла у монастыря. Вообще-то это были сахар и чайные пакетики, которые я взяла из кухни тайком. Я по утрам пила чай в келье, чтобы поднять давление и иметь силы для работы. Благословения пить чай у меня не было, чай мне привозила мама. Когда он закончился, пришлось украсть его из кухни.
Схиархимандрит Власий подвизался в Боровском монастыре, а к нам приезжал несколько раз в год для совершения монашеского пострига или исповеди сестер. Он считался духовником нашего монастыря, хотя лично я за все четыре года только один раз имела возможность с ним пообщаться и исповедаться, собственно это и было в этот раз.
С отцом Власием разрешалось поговорить, раз он духовник. Исповедь проходила в Никольском храме. Батюшка Власий стоял возле аналоя посреди храма, а Матушка сидела, как обычно, на своем месте. Сестры подходили по чину: сначала монахини, потом инокини и т д. Моя очередь была в самом конце, и я стояла наверху на балконе, наблюдая, как батюшка исповедует. Мне хотелось с ним поговорить, рассказывали о нем, что он имеет дар прозорливости, что он старец, но мне в это как-то не верилось. Слишком много он благословил в наш монастырь «мам» с детьми, да и просто сестер. Многие потом плохо кончили: кто ушел, кто заболел, а кто-то сошел с ума. Не похоже на прозорливость. Видно было, что он благословляет сюда всех подряд, а не тех только, в ком видит призвание к монашеству. И еще непонятно было, как он так может покрывать Матушку Николаю во всем, ведь его чада, которых он сюда благословлял и которые потом ушли (а таких было немало) ездили к нему, рассказывали о том, какие тут порядки, и что это уже больше похоже на секту или на маленькое феодальное государство, а не на монастырь. Он должен был все знать. Мне хотелось подойти к нему и спросить, что он по поводу всего этого думает, считает ли он, что монашество должно быть таким? Неужели он правда думает, что он раздает свои благословения на уход в монастырь именно тем людям, которым они нужны? Неужели он сам считает себя прозорливым старцем? Или нет? Не страшно ли ему так просто вершить судьбы незнакомых ему людей?
Тут мне хочется сделать небольшое отступление от текста и рассказать о тех современных старцах, с которыми довелось встреться лично мне, и немного о том, как я вообще оказалась в монастыре.
В монастырь я попала тоже по благословению, но не старца Власия, как большинство сестер в Малоярославце, а старца Наума из Свято-Троицкой Сергиевой Лавры.
