Вера МУРОМЦЕВА-БУНИНА - Жизнь Бунина и Беседы с памятью

За завтраком я: «Давай играть в тотализатор. Ян, ты за кого?» – «Мне кажется, дадут финляндцу, у него много шансов…» – «А вы, Галя?» – «Не знаю… ничего не могу сказать». Я: «А мне кажется, если не русскому, то португальцу скорее».

…

После завтрака все разошлись. Ян сел опять писать. Галя предложила кино. Он ответил неопределенно. Часа полтора писал. Погода была хмурая. К нам пришла femme de ménage.

В синема все же пошли. Леня не пошел, сказав, что будет ждать телеграммы, и спросил, в каком ‹синема› они будут.

Я велела затопить ванну и около 4 часов взяла ее. Затем легла и стала читать в ожидании, когда молодая новая наша femme de ménage выгладит белье и мы с ней примемся за стирку. Перед этим я помолилась.

Звонок по телефону. Прошу Леню подойти. Через секунду он зовет меня. Беру трубку. Спрашивают: хочу ли я принять телефон из Стокгольма. Тут меня охватывает волнение, главное – говорить через тысячи километров. И когда мне снова звонят и я сквозь шум, гул, какие-то голоса улавливаю отдельные слова:

«Votre mari, prix Nobel, voudrais parler à Mr. Bounine…» [123] – то моя рука начинает ходить ходуном… Я прошу Леню взять второй «слушатель». И говорю:

«Mon mari est sorti, dans une petite demi-heure il va rentrer» [124] – и мы опять оба слышим, что это из газеты, но название не удерживается в памяти, и опять отдельные слова долетают до нас из далекого Стокгольма: «votre mari», «prix Nobel…»

Леня летит в синема. Денег не берет: «Так пройду»… И я остаюсь одна, и двадцать минут проходят для меня в крайне напряженном волнении. Спускаюсь на кухню, где гладит хорошенькая, свеженькая, только что вышедшая замуж женщина. Я сообщаю ей, что вот очень важное событие, может быть, случилось, но я еще не уверена. И вдруг меня охватывает беспокойство – а вдруг это кто-нибудь подшутил… И я бросаюсь к телефону и спрашиваю, правда ли, что нам звонили из Стокгольма? Со станции удивленно: «Да ведь вы не приняли его ‹телефонный разговор›». Я начинаю вывертываться, говорить, что это была не я, и я только что пришла домой, и мне сообщили, что был звонок, – это очень для нас важно. «Да, из Стокгольма». – «Ну, думаю, из Стокгольма шутить не станут – дорого!» И я успокоилась, сошла в кабинет и помолилась.

…

Опять звонок. Посылаю за Жозефом, не надеясь на свой слух – он стал у меня портиться.

Звонок из Копенгагена. Жозеф объясняет, что он друг наш, что Mr. Bounine va rentrer dans un petit quart ďheure, M-me Bounine у телефона. И я даю впервые по телефону в Данию интервью на французском языке – это волнует меня больше, чем сама премия. Спрашивают, давно ли во Франции? Когда покинули Россию? Приедем ли в Стокгольм, и поеду ли я?…

Слышу голоса внизу, говорю: «Mr. Bounine est rentré» – и бросаюсь к лестнице, по которой подымается Ян.

– Поздравляю тебя, – говорю я, целуя, – иди к телефону.

– Я еще не верю…

Он вернулся с Леней, Галя пошла к сапожнику, вспомнив, что я без башмаков, не могу выйти. Леня мне рассказал: «Вошел в зрительный зал, пропустили даром. Галя обернулась и замерла. Иван Алексеевич смотрел на сцену. Я подошел. Наклонился, поцеловал и сказал: «Поздравляю. Нобелевская премия ваша!…» Дорóгой я ему все рассказал. Он был спокоен».

Вернулась Галя с башмаками. Телеграмма от Шассена [125] и Академии [126]. Шассен пишет – Академия спрашивает, принимает ли Ян премию?

Телефон опять из Стокгольма. Отвечает Галя, как лучше всех слышащая.

Тут ссора. Я хочу послать телеграмму Боре [127], он просил его известить немедленно. Ян же говорит, что он сам напишет, и не пишет, а сейчас уходит femme deménage, которая может и бросить ее. Но ведь у нас всегда все усложняется, и самое простое превращается в самое сложное.

Но все же я добилась, и телеграмму Ян написал. У Яна нет совершенно чувства необходимости быстроты. Бунинское недоверие, раздумывание, боязнь попасть впросак…

После еще одного телефона Ян ушел гулять: «Хочу побыть один». Мы остались втроем, сидя на моей постели у телефона. И опять из Стокгольма – русский женский голос, как потом оказалось, M-me Brosset, жена нашего бывшего консула в Стокгольме. Слышно было хорошо, и я ей ответила почти на все ее вопросы. Некоторые оставила Яну.

Жозеф спросил нас, нужно ли на завтра кашу, и мы все трое хором радостно ответили: non, non, non!!! Это был самый радостный момент.

Звонок у двери. Опять телеграммы и интервьюер. Схожу вниз в столовую. Высокий швед. Прошу садиться. Сама опускаюсь в кресло. Он профессор гимнастики. Он подробно расспрашивал о Яне, о его жизни с детства. Я вкратце рассказывала. И когда дошла до его жизни в Полтаве, он оживился. Стал расспрашивать, но в этот момент вернулся Ян из своей одинокой прогулки. И когда услышал слово Полтава, заспешил, сказав, что был там проездом. Тут я вспомнила о полтавском бое… и тоже постаралась перевести разговор. Но он сказал, что очень интересуется этим местом… Сидел долго. Просил книгу, портрет, хотя бы маленькую фотографию. Но Ян не дал. Он вообще как-то недоверчиво отнесся. И я поняла, что он как-то перестал доверять моему чутью. Я сказала, что мы вышлем фотографию и книгу.

Обед очень скромный, но с шампанским и хорошим красным вином. Жозеф сказал спич – очень хорошо!

Во время обеда – звонки, телеграммы. Звонил из «Последних Новостей» Алданов и другие.

В девятом часу Галя с Яном ушли. Я после ванны боялась, да и звонки нужно было принимать, могли быть иностранные. Звонили и Аминад [128], и Рощин, и из Стокгольма, и из других столиц. А Яна на Mont-Fleuri [129] поймали из двух газет ниццских, снимали и расспрашивали. Галя направила разговор на литературную тему. Когда они вернулись, то снова звонки и снова интервью и по-русски и по-французски. И из газет, и от друзей.

К одиннадцати часам все кончилось. Легли спать. Но едва ли вилла Бельведер хорошо спала в эту ночь. Всякий думал свои думы. Кончилась часть нашей жизни, очень тихой, бедной, но чистой и незаметной.

ПРИМЕЧАНИЯ

Издано в Париже в 1958 г. в количестве пятисот экземпляров. Печатается этот текст. Изменение в текст внесено в главе второй, части 7-й: исключено двадцать семь строк, в которых дано неточное изложение фактов; они заменены письмом Бунина к родным 13 апреля 1889 г. Об этом просила В. Н. Муромцева-Бунина в письме 17 марта 1960 г. «Мне кажется, – писала она, – что и в этом месте можно внести поправки. Может быть, вы сами это сделаете. Может быть, все мое выкинуть и напечатать его письмо?» (Письмо опубликовано в сб. «На родной земле». Орел, 1958. С. 274-276).

В главе пятой, части 6-й исправлены, согласно указанию Веры Николаевны, стихи; вместо

Я не боюся, господа,

Чтобы заела нас Среда,

Но я боюсь другой беды,

Чтоб не пропить бы нам Среды… -

печатаем:

Я не боюся, господа,

Что может нас заесть «Среда»,

Но я боюсь другой беды,

Вот не пропить бы нам «Среды»!

В. Н. Бунина надеялась на переиздание «Жизни Бунина» и хотела внести в нее некоторые уточнения. Она писала М. К. Куприной-Иорданской 5 января 1959 г. из Парижа:

«Дорогая Марья Карловна ‹…› Меня очень огорчило, что я не так написала о вас. Сообщите мне все неверности, и я все исправлю ‹…› Если моя книга будет нужна, то ее переиздадут, и я все сделаю, как вы считаете правильным. Я больше всего боюсь лжи и неверностей. В книге тот период вашей жизни, о котором я знала только по рассказам и, конечно, могла напутать, но, слава Богу, вы живы, и это можно исправить.

Иван Алексеевич очень ценил Вас и всегда с восхищением говорил о вас, а потому мне особенно тяжело, что я напутала. Помню, как раз когда было письмо из Финляндии, он вместе с Александром Ивановичем восхищались вашим умом. И много смеялись, вспоминая вашу с ними общую молодость ‹…›

Обнимаю и целую. В. Бунина».

Мария Карловна ответила 28 февраля. Основная неточность в воспоминаниях Веры Николаевны, по ее словам, состоит в том, что никакого «предсмертного волеизлияния», касающегося ее и А. И. Куприна, Александра Аркадьевна Давыдова – приемной дочерью которой Мария Карловна являлась – «высказать не могла… Она считала Куприна молодым, подающим надежды беллетристом, но никогда не видела в нем большого таланта, который когда-либо выдвинется в первые ряды. Кроме того, Александр Иванович, став моим женихом, раздражал ее своими часто резкими суждениями относительно общепризнанных в то время литературных авторитетов и художественных дарований. В частности, между ними произошел резкий обмен мнениями, касающийся А. П. Чехова. Поэтому она была настроена против моего брака с Куприным. И если бы не влияние ее любимой приятельницы, Людмилы Ивановны Елпатьевской, которая настраивала Александру Аркадьевну, особенно во время ее болезни, в пользу Куприна, то этот брак не состоялся бы… Мнение о том, что Куприн был желательным членом редакции такого старого журнала как «Мир Божий» и мог бы способствовать его успеху, было в то время нелепым ‹…›

На стр. 134 написано: «Вскоре после похорон Александры Аркадьевны Муся стала невестой Куприна, а затем они повенчались». Сообщаю, что я венчалась с А. И. Куприным 3-го февраля 1902 года. Александра Аркадьевна умерла 24 февраля 1902 года, то есть спустя три недели после моей свадьбы. На стр. 152 вы приводите два эпизода. Они действительно имели место в моей жизни, но несколько при иных обстоятельствах (существенного значения это, конечно, не имеет).