Александр Торик - Флавиан
Глянула Нюрка в окно, а там — её ненаглядный отплаканный Коленька — живой стоит, палец к губам прикладывает и на дверь показывает — открой, мол…
Открыла, зашёл он, бледный весь, глаза горят, вздрагивает. Нюрка — не жива не мертва. А он ей — видишь, мол, жив я, в плену был, бежал, потом по чужим погребам прятался, чтоб в НКВД как предателя не расстреляли, вот теперь тайком сюда добрался. В лесу, мол, неподалёку убежище соорудил, пришёл вот… Нюрка, опомнилась, кинулась обнимать, целовать, кормить, спать с собой уложила… А, под утро он ушёл в «убежище» своё. Наказал молчать обо всём. А то, мол, схватит меня НКВД и расстреляет.
Нюрка потому и отнекивалась от нас, что проговориться боялась, как-бы Колю любимого под расстрел не подвести.
На другую ночь опять пришёл. Поел, попил, потом стал Нюрку уговаривать: — Давай, мол, уйдём отсюда, всё бросим и уедем туда, где нас не знает никто. Я, мол, себе другие документы сделаю, ну и заживём опять счастливо.
Нюрка: — А, как же дети-то, вон малые оба в кроватёнке в углу сопят, как их-то с собой в зиму потащишь?
А, он: — Оставим их пока здесь, люди добрые присмотрят, а, как устроимся на новом месте, так и заберём к себе, как-нибудь. Пойдём, мол прямо сейчас…
А, Нюрке-то страшно — как детей-то бросить, дом, корову хорошую — отелилась недавно, да и вообще… И, ещё, неуютность какая-то в присутствии мужа «воскресшего» ощущается, как-то холодит, что-ли… Ну, не может она сразу решиться, пока.
Он под утро опять ушёл, про молчание напомнил.
И вот так пять дней — каждую ночь. И с каждым разом всё настойчивее уговаривает, ну, и по мужески, утешает… Нюрка уже вроде и согласиться была готова, а, тут — мы, с монашкиным ладаном. Что-то, видно, и так сердце её чувствовало.
Словом, после посещения её мамкой с бабушкой, святыньки она в изголовье детской кроватки припрятала, да перекрестила детей на сон грядущих.
Пришёл он опять, весь какой-то дёрганный в этот раз, нервный — бежим мол, давай, прямо сейчас — «Чека» на хвост села, убежище в лесу нашла, до утра схватить могут. А, она: — Ты, хоть, детей-то поцелуй на прощанье, подойди, попрощайся с кровинушками.
А, его от того угла, где кроватка детская, аж воротит, кривится весь… Отговорился как-то, скомкано, и ушёл, сказал — новое убежище искать. А, Нюрка по его уходе всю ночь не ложилась — думала. Под утро из сундука бабкин «Молитвослов», в первый раз с мужниной смерти, достала, начала утрешние молитвы читать. А, к ночи, «живыми помочами» обвязалась, по всем стенам угольком крестов наставила, над притолокой да окнами ладаном посыпала, Богоявленской водой весь дом окропила, и с «Молитвословом» за стол — покаянный канун читать села.
В полночь дверь распахнулась, «Николай» на пороге стоит, глаза горят как угли: — Ну, что, дура! Догадалась наконец!
Как хлопнет дверью, аж дом задрожал, и исчез…
А, Нюрка до рассвета с колен не вставала, всё молилась, а, как рассвело — к нам прибежала.
Вот, батюшка милый, и всё, наверное…
— Ну, брат Алексий, как тебе историйка?
— Прямо не верится, отец Флавиан, неужели вот прямо так и было? Неужели бес настолько материализоваться может, что и от человека не отличить? Вон, он же и ел, вроде, и пил, и с Нюрой этой, если я правильно понял близкие отношения имел? Неужели так бывает?
— Ох, Лёшенька, то ли ещё бывает! Так эти твари материализуются, что и едят и пьют, и с женщинами в близость вступают, и избивают. Серафиму вон, Саровскому чудотворцу, такое бревно в келью зашвырнули, что несколько человек еле вытащили. А скольких святых избивали — почитай «Жития»! Естественно творят они это не по своей воле, а когда Бог промыслительно попустит. Сами-то они и в свинью, без разрешения Господня, войти не могут.
— С огромным интересом «Жития» почитаю, да и не только «Жития», наверное, мне теперь про всё это знать очень хочется! Но, ты скажи мне, для чего бес к Нюре-то этой, являлся, куда идти уговаривал?
— Как — куда? Простите, батюшка, что встреваю — повернулась ко мне Марфа Андреевна — в преисподню горящую, али в тартар ледяной! Также, как Клавку из Дегтярёва!
— Как в преисподнюю?
— Да вот так! Сватья мне рассказывала, она с Дегтярёва сама, такое же дело у них было, тоже в году сорок шестом, али в сорок седьмом, да тож и зимою. Они, сватья то есть, с детьми другими, под косогорчиком на реке, на льду крепость строили, играли значит. Видят — а Клавка, Ерофеева кажется, тоже вдова военная, под гору спускается в платишке домашнем, фартуке, да босиком по снегу. Идёт, как опоённая, глаза пустые, ровно не видит никого, и мимо детей, значит, к проруби, где бабы зимой бельё полоскали. Дети от страха закричали — она от того крика-то и очнулась. А, уж, за шаг от поруби остановилась! Как потом бабам-то она рассказала — тоже ить «муж» убитый объявился, тоже и с ним уйти уговаривал. Уговорил. Чуть-чуть не довёл вот только — по милости Божьей, дети помешали. Она так и сказала — рядом с мужем шла!
— Вот, видишь, Алексей — подхватил Флавиан — каковы «цели и задачи» лукавого — и душу и тело погубить!
— А, вот скажи, отец Флавиан, а через что же эти Клава да Нюра «подставились»? Помнишь, ты мне говорил, что просто так бес власти над человеком не получает, человек сам подставиться должен?
— «Подставились» они, как ты говоришь Алёша, через уныние. Страшное состояние души. В этом состоянии, душа человека полностью изолирована от Бога и лишена Его благодатной защиты. Следующим за унынием состоянием души является — отчаяние, тоска и нестерпимое желание, любым способом, прекратить эту муку, в которую уныние превратило жизнь человека. Абсолютное большинство самоубийств происходит именно в этом состоянии души.
— Так вот, и Клава и Нюра, как, к сожалению и многие солдатские вдовы, не имеющие правильного — православного — душевного устроения, попались в сети уныния и были доведены бесами до погибели. Кстати, я читал материалы исследования профессора Богуславского, известного специалиста в области психиатрии, который провёл исследования более двухсот случаев, подобных тому, что произошли с Клавой и Нюрой. Оказывается, явления «убитых мужей» вдовам, «зациклившимся» на своём горе, были нередким явлением в период с 1945 и, даже до 1956 года. Матералы эти были изданы малым тиражом и под грифом ДСП (для служебного пользования). Доступны они стали только при начавшейся «перестройке».
— Батюшка! Благословите домой, ещё раз простите… — Марфа Андреевна встала перед отцом Флавианом со смиренно сложенными сухими ладошками.
— Благословен грядый во имя Господне, иди с миром, вот Алексей тебя проводит, ему рядом с тобой, к Семёну. Ну, с Богом, Алексей! Отдыхай до завтра!
На пути от Марфиной избушки до Семёнова чердака я часто крестился.
Глава 6. ПАСТЫРЬ ДОБРЫЙ
Спать у меня не получилось. Едва задремав на пахучем сенном ложе, я вдруг проснулся. Сна — ни водном глазу, зато мысли — что цветное кино! И всё яркие такие, отчётливые…
Сперва Ирка вдруг вспомнилась, как мы с ней познакомились в сквере за институтом — стоит, плачет — зачётку потеряла с пятёрками, сама — хрупкая такая, с косой цвета свежеструганной липы, в береточке синенькой, мягкой такой, и тушь по щекам размазывает…
Прямо будто плачь её слышу, горький, сиротливый. Даже как-то сердце у меня вдруг заныло — как она там — в этой больнице?
Стряхнул головой видение, а тут новое — машина моя вскрытая с сиденьями вспоротыми, и панель приборов оплавленная — даже дёрнулся — может закрыть сходить? Потом плюнул — ну, коли опять ограбят — так туда и дорога, больно уж я над всем этим железным барахлом за свою жизнь натрясся. Господи! Прости меня крохобора! Детство вдруг вспомнилось, как у тётки в Челюскинской по приканальному шоссе на велике гонял, «Орлёнке» с красными шинами, шоссе закрытое, машин нету и — летишь обдуваемый летним упругим ветерком — кем только себя не представляя (в основном Гойко Митичем из фильмов про Чингачгука). А в лесу, рядом, белки ручные — постучишь орешками друг об друга, позовёшь «Чока-чока!» — спустится вниз головой по сосне и с ладошки орешек возьмёт, деликатно так… Господи! Как же я счастлив был в то время! Тут вдруг Ирка опять перед глазами — было же и нам с ней хорошо когда-то… И любовь была — с розами в целлофане, с билетами на «Таганку» дефицитную, с мороженным на качелях в Сокольниках, с окуджавскими песнями у костра… А уж как мы целовались на лестнице в общежитии! Тут вдруг черти какие-то представляться стали, мерзкие, как в фильме «Особь» голливудском. И лезут ведь, лезут в глаза — тьфу! Я даже перекрестился. И, ведь, что интересно, исчезли! Потом монастырь вспомнился, Новодевичий, как я гулял по нему, когда у Ирки после второго аборта осложнения начались. Лежала она там неподалёку в клинике, а я время приёма перепутал и пришлось полтора часа прогулять в Новодевичьем. Вспомнил! Вот тогда я в церковь-то и заходил в первый раз, и, до сегодняшнего дня — последний. Точно! И икона там была, как зайдёшь — слева, кажется, Никола Угодник, красивая такая, величественная, прямо даже благоговение какое-то я около неё почувствовал. Помнится, даже просил я у Николы того что-то за Ирку, может и пообещал чего — не помню… Леночка вспомнилась, из счётного отдела — ну, чисто — «Барби» целлулоидная… Господи! Что ж меня в ней привлекало-то, ноги что-ли под полоской мини-юбки длиннющие? Пуговки эти на груди расстёгнутые со знаком Зодиака из-за пазухи вечно вывалившимся? А лицо-то! Я ж его толком и вспомнить не могу! Господи! Что ж это у нас, мужиков, с глазами? Или с мозгами? Тут вдруг фреска передо мной встала, из Флавиановой церкви, здешней. Великомученица Екатерина. Стоит с крестиком в руке, лицо тонкое, красота в нём какая-то торжественная, а глаза смотрят прямо на тебя, кротко так, с любовью, и грустные. Как у Ирки перед больницей, когда она у меня денег на операцию занимала. Как она там? Позвонить завтра Женьке что-ли? Снова гадость какая-то в духе Сальвадора Дали замаячила, люди — не люди, звери — не звери, бесы что-ли опять… Тьфу, пакость! Господи! Это, если я в ад попаду, эта мразь меня вечно окружать будет? Да ещё и вытворять со мной всё что захочет? Нет! Нет! Нет! Что-то мне в этот ад сильно не хочется! Надо и вправду, что-ли, исповедаться… Прямо завтра! То есть сегодня уже, а то — вон светает в оконце.
