Мария Жемчужникова - Воспоминания о московском антропософском обществе

Предисловие

Накануне Первой мировой войны Николай Бердяев писал: "В нашу эпоху есть не только подлинное возрождение мистики, но и фальшивая мода на мистику. Отношение к мистике стало слишком легким, мистика делается достоянием литературщины и легко сбивается на мистификацию. Быть немного мистиком ныне считается признаком утонченной культурности, как недавно еще считалось признаком отсталости и варварства"[1]. Свое резкое суждение Бердяев заключил следующим предсказанием: "…ныне оккультизм делается внешне популярным, вызывает к себе интерес в широких кругах и подвергается опасности стать модным. Оккультизм, по всей вероятности, есть и сила и мода завтрашнего дня"[2]. Много лет спустя, в 1940 г., в своей автобиографии "Самопознание", он назвал два главных течения начала XX века, связанные с мистическими и религиозными исканиями: "Одно течение представляла православная религиозная философия, мало, впрочем, приемлемая для официальной церковности. /…/ Другое течение представляла религиозная мистика и оккультизм"[3]. Бердяев сам испытывал влияние первого течения, в котором он играл заметную роль, но в нем была и тяга ко второму, особенно к антропософии, которой увлекались близкие ему люди, группировавшиеся вокруг московского издательства "Мусагет". Он хорошо был знаком с антропософией "и по книгам и по людям", перед тем, как он ее, так же как и ее "предшественницу", т. е. теософию, окончательно отверг в 1916 г. (см. "Типы религиозной мысли в России. I. Теософия и антропософия". — "Русская мысль", 1916, № 11, с. 1–19, вторая пагинация). Тем не менее, в "Самопознании" он должен был признаться, что "наиболее интересно [среди оккультных течений того времени] было течение антропософское. Оно увлекало более культурных людей"[4].

Задолго до формального основания русского теософского общества в Петербурге (17 ноября 1908 г.) и русского антропософского общества в Москве (20 сентября 1913 г.), в день положения краеугольного камня будущего антропософского "храма" Гетеанума в Дорнахе, влияние обоих течений уже было ощутимо в интеллектуальной и художественной жизни русского общества. Стоит упомянуть хотя бы о значимости теософии для художественной системы Александра Скрябина и Василия Кандинского (приверженцев движения) или важность теософско-антропософских мотивов в стихах Константина Бальмонта, Максимилиана Волошина и Вячеслава Иванова, не говоря уже о центральном месте антропософии в творчестве Андрея Белого, который стал читать теософскую литературу уже в 1896 г.

Давно существует сравнительно большая литература о русском религиозно-философском возрождении начала XX века. Теософия и ее разновидность, антропософия, равно как и другие, менее "респектабельные" оккультные течения того времени (спиритуализм, спиритизм, медиумизм, астрология и т. д.) еше ждут своих исследователей. (Историками русского женского движения совершенно игнорируется тот факт, что многие из участниц этого движения не только были связаны как с русскими, так и с европейскими оккультными течениями, но и сыграли там исключительно важную роль: назвать хотя бы Анну Павловну Философову.) Будущим исследователям предстоит столкнуться с немалыми трудностями и препятствиями. С закрытием обоих обществ в 1923 г. участники их ушли, так сказать, в подполье. Волна арестов и обысков толстовцев и теософов после убийства Войкова в 1927 г.[5] и новая волна арестов антропософов весной 1931 г. рассеяли большинство их по ссыльным местам Советского Союза; немногие вернулись оттуда. Закрытие обществ в 1923 г. сопровождалось конфискацией библиотек и значительной части архивов (книги из этих библиотек продавались на Западе в тридцатые годы; судьба архивных материалов пока неизвестна). В бредовых условиях 1930-х годов стало более чем опасно держать у себя запретную литературу, особенно документы, касающиеся "юридической" стороны запрещенных организаций (членские списки, протоколы заседаний и т. д.). Можно надеяться, что кое-что было вовремя (т. е. уже в двадцатые годы) отправлено в верные руки на Запад: в "генштаб" антропософского движения в Дорнах, в английское отделение теософского общества, с которым русское отделение всегда было тесно связано. Возможно, кое-что уцелело в личных архивах и в государственных хранилищах. Но нужно думать, что очень многое, может быть, самое существенное, было невозвратно утеряно или уничтожено.

Ввиду отсутствия первоисточников печатная и особенно мемуарная литература, значение которой нельзя преуменьшать для изучения культуры начала века, является едва ли не единственным источником для будущих историков теософии и антропософии в России. Читателям уже известны воспоминания Андрея Белого, Маргариты Сабашниковой-Волошиной, Аси Тургеневой, Клавдии Васильевны Бугаевой и др., которые, однако, уделяют больше внимания скорее фигуре Рудольфа Штейнера, чем истории возникновения и развития самого русского антропософского движения. Воспоминания, которые публикуются здесь впервые, уникальны тем, что они дают не только историю "пути" их автора к антропософии, портреты многих, кто оставил заметный след в истории русского антропософского движения, но и нечто вроде хотя и очень отрывочной и неполной, но хроники. Об их авторе, как и о многих других упомянутых ею людях, я ничего не могу сказать. "Непосвященному", по вполне очевидным причинам, было почти невозможно проникнуть в то, что осталось от московских и ленинградских антропософских кругов (замкнутая кружковщина всегда была характерна для теософской и антропософской среды). Теперь они, как и автор настоящих воспоминаний, "канули в Вечность: без возврата" (А.Белый). Жемчужникова, к сожалению, не уделяет достаточного внимания повседневной деятельности Общества. Отчасти эту лакуну восполняют материалы из архива Андрея Белого, представленные в другом разделе настоящего выпуска альманаха: его "Материал к биографии (интимный)"; его переписка, выразительно показывающая "стиль отношений" в тех кругах ("Искали тайных обществ, посвященных. Подозревали друг друга в причастности к оккультным организациям. В разговорах были оккультные намеки"[6]); материалы, касающиеся периода 1918-27 гг., когда Белый был особенно активен как в открытой, так и в "подпольной" деятельности движения, которому он остался верен до конца своей жизни (последние будут помещены в одном из ближайших выпусков "Минувшего").

Работа над биографией и творчеством Белого привела меня, как и многих других, к изучению антропософского движения. Не хочется сводить историю этого движения исключительно к фигуре Андрея Белого, но пока другие материалы не станут доступными исследователям или не "всплывут" на поверхность, мы должны опираться на его биографию, на многообразие им написанного, на его огромный архив (в настоящем выпуске "Минувшего" публикуется отрывок о его антропософских годах, 1910–1915), положив этим начало освещению истории одного из самых интересных явлений, которыми богата русская культура нашего столетия.

Дж. Мальмстад

Первые шаги

Слово "антропософия" и имя Рудольфа Штейнера[7] я впервые услышала 17-ти лет в 7-ом классе гимназии. На рождественские каникулы 1915-16 г. мы поехали в наше имение Холмищи, Калужской губернии. С нами поехала мамина приятельница Надежда Николаевна Нотгафт с двумя девочками и моя подруга по гимназии Наташа Спиридонова. Мы собирались всласть походить на лыжах, повеселиться на елке. Сначала, до Нового года, все так и было. И в это же время Надежда Николаевна дала мне первую в моей жизни книгу Штейнера. Это была Акаша-хроника[8]. Мы с Наташей восприняли ее юмористически и хохотали до упаду, представляя, какими были наши "предки" — атланты и лемурийцы. Мы спрашивали: "Что это за автор, который разводит такие фантазии? И зачем их печатают?" Но Надежда Николаевна отвечала: "Вы можете, конечно, посмеяться. Но знайте, что автор — серьезный человек. Он доктор философии и имеет высшее образование также и в естествознании. И это не фантазер подобно спиритам с их стуками и блюдцами. О теософии ты уже знаешь кое-что, так вот, Штейнер — глава особой ветви теософии, называемой "антропософия". Это теософия, так сказать, высшего ранга, для тех, кто хочет в теософию внести дух научного знания". На Наташу эти сообщения не действовали, она только смеялась. Я вполне разделяла ее веселость, но все-таки меня "зацепила" самая идея возможности знать что-то о прошлом человечества не только документально исторически, но и как-то иначе — однако столь же "документально" — по отпечаткам Акаши-хроники, невидимой, но все же как-то доступной человеку. При этом очень импонировали два факультета — философия и естествознание, соединившиеся в авторе. И я порешила — по возвращении в Москву достать все, что можно, из сочинений Штейнера, чтобы понять — что это? Вздор или серьезно?