Держи удар! - Иван Александрович Мордвинкин
Припомнился ему и хозяин мотоцикла — угрюмый и сварливый мужик по прозвищу Зубарь, живущий через дорогу напротив них с мамой, вечно не в духе, но вечно восторженный своим разнаряженным мотоциклом.
И небо померкло в Костиных глазах, и нечто неумолимое свалилось на его душу. Обстоятельства… Костя нисколько не управлял обстоятельствами своей жизни, нисколько не мог влиять на неожиданные удары, а от того жизнь ему казалась чужой, будто безвольный аватар в дурном кино.
Дядя Илья, напротив, убедившись в незначительности ожога и осмотрев царапину на боковине бензобака, только почесал “репу”.
— Царапина-царапинка… — задумчиво пробормотал он, коротко взглянул на Костика, для поддержки притеплив глаза ироничной улыбкой, и ушел в покрасочный цех договариваться о покраске.
Но обстоятельства продолжили бить, стараясь, видимо, совершенно изничтожить бедолагу Костика, потому что в гараж вошел тот самый огромный бородатый Зубарь, хозяин мотоцикла. Обежав взглядом помещение и не встретив дядю Илью, он зыркнул на Костика вскользь, кивнул незначительно, и остановился у своего мотоцикла:
— Ну что? Сделали? — прохрипел он своим пивным голосом и присел на корточки, чтобы лучше присмотреться к двигателю. Однако, царапина на баке, видимо, показалась ему более интересной, чем движок. Какое-то время, пока его сознание медленно принимало изменившийся дизайн бензобака, он молчал. Но потом… Глаза его увеличились чуть не вдвое, голос взлетел с брутальной хрипотцы до старушечьего визга, а сам он вскочил на ноги и затряс кулаками:
— Что? Я не понял, что за дела!? — теперь-то он по-настоящему заметил Костю, потому что других людей здесь не было. — Вы убили мой мотоцикл в хлам!
— Это я… — сдался Костя и потупился, стараясь смотреть под ноги, чтобы не встретиться взглядом с разъяренным клиентом.
— Это ты-ы? — взревел Зубарь, вероятно, оскорбленный ничтожностью противника.
— Обкатывал… — вполголоса добавил Костя и запнулся. А что еще можно сказать? Конечно, с возрастом мы научаемся смягчать собственную вину оправданиями, смещая ответственность со своего мятущегося сердца в сторону неумолимости тех самых обстоятельств. Но Костя не мог, Костя алтарил с детства, исповедовался каждую неделю и потому врать, юлить и ухищряться не научился — все равно потом откроется.
— Обкатывал? — визгливо собезьянничал Зубарь, и перевел вытаращенный взгляд с Костиного темени (ибо голова того была нагнута как и положено приговоренному на эшафоте, и в глаза ему было не заглянуть) опять на царапину.
— Упал… — закончил объясненье Костя.
— Упал? — в который раз повторил Зубарь, снова опустился на корточки и страдательно рассмотрел царапину. — Упал! Упал…
Он провел по царапине дрожащей рукой, как по смертельной ране боевого товарища. Но царапины от массажа не исчезают. И потому Зубаря накрыла вторая волна осознания, он резко поднялся на ноги, развернулся всем корпусом к Косте, чтобы выплеснуть на него всю ярость, накопленную, вероятно, от рождения, и не нашел ничего другого, кроме грубой, хотя и не сильной, пощечины.
Костя отскочил от обидчика, не зная куда и деваться. Но в мастерскую вошел дядя Илья, и телесные истязания, если и входили в спонтанный порыв Зубаря, не состоялись.
— А ну притормози, осьминог! — угрожающе воскликнул дядя Илья. — Мы тут все рукастые.
Так завязалась тяжелая перепалка, причиной которой был Костя. Терпеть обвинения, угрозы и пощечины оказалось сложнее, чем удары по пальцам или небольшие ожоги.
В конце концов Зубарь ушел, оставив мотоцикл для полной покраски с расходами за счет мастерской.
— Все хорошо! — дядя Илья похлопал Костика по плечу, но, видя подавленность юнца, добавил: — Тут так же, как и при любом ударе — терпи и молчи. Тогда это быстро пройдет. Не болтай в уме все эти… Не вспоминай. Через полчасика “нерва” успокоится, тогда и обдумаешь.
— Да, я… — начал было Костя, но запнулся и безвольно опустился на стул. Удары обыкновенно лишали его сил, он слабел духом, слабел телом, и ватные ноги не держали его.
— Терпи! Главное — не оправдывайся и не жалуйся. Что приходит — то и наше, а оправдания делают нас слабыми, принимай как есть, — и он всучил Косте пачку бумаг со схемами. — Разберись в этой проводке и придумай, как можно сделать проще.
Костя разложил схемы на столе и уставился на них невидящим взором: “Предохранитель, реле, масса. А здесь… Зубарь, мотоцикл, пощечина”.
Косте нелегко давались скандалы — одна из горьких разновидностей ударов. Он чувствовал себя совершенно беззащитным перед взрослыми мужиками. Если бы папа был рядом, если бы он был. Но он… Он выводил свою фуру от лобового столкновения, соскочил с трассы и… Он принял самый крепкий удар, какие только бывают. И погиб, конечно. Но, если его воскресить, посадить за руль и опять пустить автобус ему в лоб, он бы еще раз соскочил с дороги, и еще раз влепился в опору моста, и еще раз погиб бы. Просто такой характер, удары никогда не ломали его духа. Противоударный он был.
Вспомнив об отце, Костя отогнал тревогу и обиду и углубился в схемы: “Гальванический элемент, лампа, сопротивление. Я виноват — мне и отвечать”.
***
Вечером, когда мысль успокоилась и в уме уже “прижилась” благородная по-своему и твердая тишина, Костя обрел некоторое странное спокойствие. Не такое, которое бывает при оправдании — вина его, ничего не скажешь. А другое. Взрослое. С виной, которая есть, но которую удалось принять без страха и оправдания. Что приходит, то и наше…
Однако, стоило тишине той утешить сердце, как обстоятельства вновь пустились в свою жестокую импровизацию — позвонил дядя Илья.
— Костян, тут такое дело, — он замолчал на мгновенье, пытаясь помягче сформулировать мысль. Но, не получилось. — Тебя уволили. Начальник тут разбушевался. Алло? Ты тут?
— Да, дядь Илья, — Костя почувствовал новую волну, мир вокруг будто помутнел и зашатался. Так бывало всякий раз во время внезапных ударов.
— Короче… И покраска за твой счет. Так что, увольнительных не будет, — дядя Илья вздохнул, но спохватился: — Помнишь, как держать удар? Не впускай в душу. Меня увольняли раз десять. Жена к другому ушла, пока лежал в реанимации. Да много всего было. А я знаю, что терпеть надо молча, поболит вначале и притихнет, занемеет, если в душу не пускать. Перетрепел — победил. Главное — в башке не болтай.
— Да, — согласился Костя и положил трубку.
Безработица, неустроенность и неудачливость. Это самый въедливый Костин страх, самая навязчивая его тревога, которая угрызала парня со дня отцовской смерти, со дня того удара — самого страшного и жестокого, какие только случаются.
А теперь будет трудно. И как тут не впускать в мысли, от которых зависит душа?
