История одного философа - Павел Николаевич Белов
Мы подъехали к заставе и он замолчал. Постовой внимательно посмотрел на дрезину, затем показал жестом, чтобы мы проезжали без остановки. Мы все ещё находились в свете фонаря, мой сосед снова уставился в пустоту, а я пристально смотрел на него.
— Расскажи! — неожиданно громко сказал я.
В этот момент машинист обернулся в нашу сторону. Сосед, очнувшись, показал рукой, чтобы я замолчал, и когда машинист отвернулся, подсел ко мне ближе.
— Видишь как насторожился, — говорил он, поглядывая из-за плеча на машиниста, — здесь не принято разговаривать, тем более о таких вещах, — он достал папиросы и мы закурив, молча ехали до тех пор, пока снова не погрузились во мрак, тогда он тихо продолжил.
— Как я уже сказал, то был первый круг и начался он для меня сразу после заставы. За ней освободилось два места. И я запрыгнул на тоже место как и сейчас, а на то где сидишь ты, запрыгнул другой, я прозвал его — философ. Кстати, на идею о кругах навёл меня тоже он, сказав, что думается ему, что нельзя сойти там где не уготовано, и проехать туда куда не предназначено, каждому, говорит, по багажу его. Вот и едем мы все — каждый со своим, и томимся кому сколько назначено. Тогда незадолго до второго круга разговорились мы с ним, — он снова оглянулся на машиниста, в этом, конечно не было смысла, ведь мы уже снова находились в глубоком мраке. — Ну если хочешь, тогда слушай, не перебивай.
— Продолжай, не перебью, — едва не шёпотом произнес я, чтобы снова не навлечь на себя подозрений.
— Тот философ, как я его прозвал, был немногословен, впрочем не более других, но в отличие от всех нас не чувствовалось в нём никакого беспокойства. Обладал он такой особой аурой, понимаешь, есть такие люди: вроде молчат, а всё пространство вокруг наполняется заразительным спокойствием и уверенностью. Долго мы ехали, вечность целую кажется, и однажды не выдержал я — тут уж либо с дрезины прыгать, либо говорить, иначе сам понимаешь. А он как будто услышав мои мысли, произнёс: “Говори, не держи”. И я рассказал, рассказал всё, что душу тяготило, здесь ведь только начать, понимаешь же… А он долго внимательно слушал и не перебивал, и не просто так как одолжение делал, а я чувствовал, что слушал с участием, словно сам переживал всё в себе. Когда я закончил, вроде легче стало ненадолго, в тоже время совестно за то, здесь ведь так не принято, понимаешь… — он стал чаще произносить “понимаешь", словно вбивая это слово как гвоздь, наверное из-за того, что не видел моих глаз, а может просто таким образом невольно искал поддержки. Он продолжал, — после моего рассказа, мы некоторое время молчали, видно ждал он когда во мне всё уляжется. Потом закурили, и он говорит мне, что явилось ему видение, и не скажешь сон то был или явь. Увидел он в нём, что где-то там выше есть ещё одна дорога, похожая на нашу, но мы просто не способны увидеть её и более того, что таких дорог может быть бесчисленное множество, но все — как часть единого океана, что если где-то волна поднялась, то значит где-то опустилась, и что если в каком-то месте прибыло, то следовательно в каком-то другом убыло. И, значит, видел он такую же вот как наша дорогу, но никого на самой дороге: лежала она разрушенная, местами заросшая травой так, что и не поймёшь никогда, что и была там. Стояли на ней ржавые дрезины, некоторые покосились набок, а какие-то и вовсе валялись сгнившие внизу под холмом. А за дорогой где-то желтели, а где-то зеленели поля и по ним смеясь во весь голос шли люди. И шли не неведомо куда в поисках лучшей жизни, а просто так гуляли и наслаждались самим существованием. Немного дальше виднелись так же как и поля- освещённые солнцем уютные домишки, и небо разлилось над ними синее и бескрайнее. А дальше, говорит, увидел среди этих радостных людей себя, и свою семью. И не поверил сразу увиденному, испугался, шарахнулся в сторону за соседний куст, и смотрел на них, до тех пор пор пока точно не убедился, что он это, что семья его: жена и дети, и мать с отцом. Опустил он тогда взор на свои дрожащие руки с натянутой на них серой и прозрачной как у старика кожей, зажал глаза так сильно как только мог — до боли; сжал кулаки так сильно, что впился ногтями в ладони, а затем упал на спину и залился громким смехом, таким каким не смеялся никогда, а после очнулся. Опомнился, сидя на земле, в стороне от дороги по которой стуча колёсами проезжали дрезины одна за одной, и шли странники с погасшими глазами. А он пытался смотреть сквозь чёрную пелену, но уже не видел ни тех красочных полей в лучах солнца, ни людей, ни уютных домишек.
— Так, что же это было, сон?
— Не скажу. А ему более верится и склонен он к тому, что явью то было, понимаешь, всё, что было — явь. И он, и его семья, и не было больше страдания на душе у него, потому что принял всё как есть. И повторял, что множество таких дорог и, что если здесь кажется плохо, то значит где-то там- хорошо, и с тех пор смиренно принял на себя уготованную ношу, ради того, кто там, по ту сторону дороги, ради того смеха заполнившего собой как воздух всё пространство. А когда ссадили его — философа, перед вторым кругом, то до того как я отправился дальше, он накинув свою единственную тощую, поношенную сумку, на плечо, оглянулся в последний раз и повторил мне, чтобы я смиренно принял на себя уготованную ношу, лишь тогда найду покой.
Когда он закончил рассказ, я не мог сразу продолжить разговор, мне представился тот самый философ, люди и поля, их смех, и самое главное — его последние слова.
— И ты принял?
— Что?
— Уготованную ношу, ради того другого себя.
— Я то? Да пожалуй, что и нет. Поначалу думал об этом, даже утешал себя мыслью о смирении. Но не могу, не способен. Плевал я на того друго себя, я тут, вот, здесь
