Суфии - Идрис Шах
Знает, что софистика – от дьявола, а любовь – от Адама.
Если суфии смущают ученого своей кажущейся противоречивостью, подчас заставляя его сопровождать свои выводы слишком большим количеством оговорок, лишающих их реальной ценности, то теолога они могут довести до белого каления. Любовь, являющуюся активным признаком суфийского развития и опыта, целью и средством одновременно, многие люди не способны признать подлинной. В своей работе «Христианский мистицизм» преподобный профессор В. Р. Индж изо всех сил нападает на то, что считает удобной мишенью для критики: «Суфии, или же мухаммеданские мистики, слишком вольно используют эротические образы; как истинные азиаты они пытались потворствовать своим страстям, придавая этому занятию характер священнодействия или символизма».
Следуя этому классическому рассуждению, можно представить себе и такую картину: определенные западные ученые принимают суфизм, пристрастившись к эротическому языку азиатов, и этим выдают себя как эротоманы (разумеется, тайные т. к. никто в этом публично не признался бы). При этом сами эти ученые себя оправдывают, ссылаясь на мнение одного кембриджского профессора, который со всем уважением к суфизму назвал его «продуктом первобытной религии арийской расы». Если суфийский символизм, однако, ничего общего не имеет со всеми вышеприведенными измышлениями, олицетворяя собой скорее живой опыт, мы сможем убедиться, что суфизм отличается гораздо большей гибкостью, чем полагают самые убежденные его сторонники. Иначе, тот, кто настаивает на буквальном понимании суфизма, должен быть в состоянии выпить сотню океанов, поклоняться идолам, в то же время, не поклоняясь им, пьяным отправиться в Китай, быть в мире и не от мира, не говоря уже об обладании сотнями лун и солнц.
Такие выдающиеся специалисты, как Эвелин Андерхилл, уже дали хороший ответ защитникам буквального толкования мистических проявлений:
«Символ, другими словами, одежда, которую духовное заимствует у материального, служит формой художественного выражения. То есть, мы здесь имеем дело с метафорой, которую не следует понимать буквально, хотя художник, использующий метафорическую форму, подчас может и забывать об этом различии. Поэтому люди, воображающие, что “духовный брак” св. Екатерины или св. Терезы прикрывает извращенную сексуальность, что видение Священного сердца представляет собой какой-нибудь невероятный анатомический опыт, или что божественное опьянение суфиев является апофеозом пьянства, попросту проявляют свое непонимание принципов, на которых основано искусство: они становятся похожими на даму, решившую, что Блейк, наверное, сошел с ума, раз он сказал, что потрогал пальцами небо».[19]
Следует признать, что, будучи ученым, легче описать одну из частей слона в темноте, чем извне составить объективное, логически связанное представление о суфизме. Многие исследователи страдают от психической неспособности заниматься этой темой. Газали писал: «К внутренней истине, помимо неспособности, мешают приблизиться и другие недостатки, одним из которых является знание, приобретаемое с помощью внешних средств» («Алхимия счастья»).
К неприступной стене суфийского опыта, добавляется, таким образом, еще и проблема суфийской личности. Даже поверхностный обзор суфийских произведений и жизнеописаний мог бы смутить самого либерального, недогматичного исследователя. Среди суфиев были зороастрийские, христианские, буддийские и другие священнослужители, представители самых разных национальностей: персы, греки и арабы, египтяне, испанцы и англичане. К числу суфийских мастеров принадлежали теологи, бывший главарь разбойничьей шайки, рабы, солдаты, купцы, визири, цари и художники. Современному западному читателю хорошо знакомы только два из них – поэт и математик Омар Хайям из Персии и принц Абу бен-Адам из Афганистана, герой поэмы Аея Ханта «Абу бен-Адам, да увеличится племя его…»
В числе тех, на кого суфизм оказал непосредственное воздействие, можно назвать имена Раймунда Ауллия, Гете, президента де Голля, генерального секретаря ООН Дага Хаммаршельда.
Зачастую, создавая свои произведения под угрозой преследования инквизиции, суфии находили способы примирить свою практику с ортодоксальной религией и отстоять право на использование фантастических образов. Чтобы затемнить смыслы ритуалистических процедур или по необходимости скрыться под личиной простых компиляторов, они передавали из рук в руки манускрипты, в которых суфийское зерно можно было обнаружить, лишь обладая известными навыками. Они приспосабливали свои труды к различным странам, эпохам и темпераментам и, в зависимости от конкретных условий, подчеркивали в них важность аскетизма, благочестия, музыки и движений, уединения или общительности. Вне суфийских кругов доступными являются только те книги, которые ни в чем не расходятся с ортодоксальными воззрениями.
То, что человек мог абсолютно ничего не знать о последовательности суфийского учения и тем не менее высоко ценить труды великих суфийских поэтов, было снова и снова продемонстрировано переводчиками. Известный востоковед сэр Денисон Росс воздал дань Гертруде Белл, неутомимому исследователю и переводчику великого Хафиза, отметив ее научную деятельность и рассудительность. И все же именно она первая призналась в том, что не понимает, за что именно так восхищаются Хафизом на Востоке и что именно извлекают его соотечественники из его учения.[20]
Это делает тем более интересными ее попытки нащупать в темноте то, что Хафиз спрятал в своих стихах. «С нашей точки зрения, – пишет она, – суть его философии в том, что мы можем быть уверены только в малом, но это малое всегда должно быть объектом стремлений человека; каждый из нас будет добиваться этого разными способами, и никто не сможет назвать этот путь легким; каждый, если он окажется достаточно мудрым, сумеет найти вознаграждение за свой труд хотя бы на обочине этой дороги».[21] В отличие от суфиев, она не рассматривает суфийскую деятельность как единый процесс, но не может не отметить странный, чисто суфийский характер высказываний и предвидений Хафиза относительно человеческой мысли нашего времени, которое для него было отдаленным будущим: «Порой создается впечатление, что его умственный взор, наделенный необычайной остротой видения, проникал в такие области мышления, которые были предназначены для нас, людей более позднего времени».[22]
Предвидения Хафиза не просто были столь очевидными, что их невозможно было не заметить, – они были поразительными. Она не смогла сказать о них ничего определенного.
Возвращаясь к нашему слону, необходимо отметить, что ученые, к счастью, намного меньше привержены к доктринерству, чем духовенство, хотя и те, и другие напоминают суфиям посетителей слоновьего стойла. Возможно ли, что все они действительно видели только одну из многих частей слона? Суфии говорят: «Есть только одна религия, а не разные религии», а также они говорят: «Суфизм – это суть всех религий». Существует ли в таком случае
