Многая лета - Ирина Анатольевна Богданова
«Ничего, не раскисай, — твердил он себе, тупо глядя на очередного следователя, — главное выстоять, во что бы то ни стало выстоять».
Сыпавшиеся один за другим вопросы долбили мозг нещадной головной болью:
— Где вы получали образование? Кто ваши родители? Кто руководитель заговора? Какие деятели партии меньшевиков вам известны?
Чекисты неторопливо прихлёбывали чай из тонкостенных стаканов в серебряных подстаканниках и дымили папиросами, и им не было нужды концентрироваться на том, чтобы не потерять сознание. Глеб был уверен, что если и рухнет на пол, то его отольют водой и снова поставят. Помогали держаться на ногах лишь острая ненависть к системе, что ломала и калечила, любовь к Фаине и память об отце Петре, который шёл на расстрел победителем, а не побеждённым.
Ближе к ночи в кабинет вошёл ещё один чекист, и по тому, как живо выскочил из-за стола следователь, Глеб понял, что это начальник.
— Ну, кто тут у тебя, Шишмарёв?
Он бегло глянул на Глеба и посмотрел на следователя. Тот одёрнул гимнастёрку:
— Матёрая контра, товарищ Климов. Ни в чём не сознаётся. Из банкиров-миллионщиков Сабуровых.
Резко повернувшись, начальник подошёл вплотную к Глебу:
— Покажите руки. — Он остановил взгляд на шраме у большого пальца правой руки. — Откуда у вас этот шрам?
Глеб поднял голову:
— Роковая случайность.
Начальник сощурился:
— Ну-ну. Отправляй его в камеру, Шишмарёв. Завтра я с ним лично разберусь.
* * *
Фаина разрывалась от желания бросить работу и бежать стоять под тюремными стенами. Ей казалось, что когда она будет рядом с Глебом, хотя бы и за воротами, то с ним не случится самого страшного, что представлялось лязганьем железных дверей, щелчками затворов винтовок и короткими сухими выстрелами.
Если бы не смерть Ольги Петровны, то она непременно собрала бы передачу и снова пошла в тюрьму, и ходила бы каждый день, пока не получила весточку от Глеба. Но Ольги Петровны больше нет, а значит, нет и кормовых денег для Капитолины. Если её выгонят за прогул, а в том, что выгонят, Фаина не сомневалась, то тогда… О том что будет дальше, она постаралась не думать и до самой заводской проходной перебирала в памяти мгновения, проведённые с Глебом. Вспоминала, как он улыбается, как заваривает чай в своей мастерской, как делал им с Капитолиной печурку и перепачкался в саже, а она вытирала ему нос полотенцем и смеялась.
Но, как ни странно, в цеху не пришлось оправдываться. Старший мастер, едва глянув в её лицо, уверенно спросил:
— Заболела? Оно и видно. Прямо почернела вся. Иди работай, да смотри, сильно не усердствуй, а то свалишься, и возись тут с вами.
Уф! Одной бедой меньше!
Не поднимая головы, Фаина выдавала норму за нормой, не позволяя беде взять над ней верх. В перерыве, когда она присела вытереть пот, подошла настырная Катерина:
— Файка, я ведь знаю, почему тебя вчера не было. Я приметливая, от меня ничего не утаишь!
Отвечать Катерине не было сил, и Фаина молча посмотрела в её глаза, искрящиеся лукавством. Катерина тряхнула головой, явно хвастаясь красненькими серёжками в ушах, и на одном дыхании выдала:
— Это ты из-за комсомола переживаешь. Нам виду не показываешь, а дома плачешь ночи напролёт, вот и не сдюжила — заболела.
— Поплакала бы, да слёзы кончились, — устало проговорила Фаина, почувствовав на плечах пудовую тяжесть никчёмного разговора.
Чтобы уйти от вопросов и жалости, она снова принялась за работу и не уходила из цеха, покуда гудок не возвестил окончание смены и двор забурлил голосами рабочих. Опустив голову, Фаина шла в общем потоке людей, но возле проходной внезапно поняла, что постоянно высматривает у ворот высокую фигуру Глеба. Она знала, что Глеб никак не может здесь появиться, но, дрожа, вновь и вновь всматривалась в пёструю толпу пешеходов. От мужчины в чёрном пиджаке её взгляд метнулся к мужчине с лопатой на плече, потом опять вернулся к пиджаку, чтобы разглядеть обширную лысину на голове у его хозяина и сизый нос пьяницы.
«Не он, не он, опять не он». — От каждой ошибки разочарование прожигало дыру в сердце.
Из подошедшего трамвая вышли пассажиры. Вагон тронулся, пересекаясь со встречным трамваем, и вдруг между составами Фаина отчётливо увидела Глеба. Боясь поверить, она замерла на месте. Глеб улыбнулся и шагнул ей навстречу, а вместе с ним в мир вернулись солнце, луна, ветер, звёзды и шелест листвы нового нарождающегося лета. Вспышка счастья подтолкнула её вперёд, в его подставленные руки, и слова, которые давно жили в ней, вырвались на свободу, и она без стеснения закричала на всю остановку:
— Глеб, я люблю тебя!
— Я тоже тебя люблю, — эхом отозвался тёплый любимый голос. — За последние дни я твёрдо понял, что у нас с тобой одна жизнь на двоих, даже если мы порознь.
На них со всех сторон смотрели люди, но Фаине было всё равно. Она гладила ладонями его запавшие щёки и нежно дотрагивалась пальцем до разбитых губ, зная наверняка, что с этого момента навсегда будет вместе с ним, даже если доведётся остаться одной.
* * *
Когда вместо расстрела его вывели к проходной и сказали: «Свободен», Глеб впал в странное состояние души между двумя мирами, один из которых — прошлый — воспринимался театральной постановкой, которая закончится, как только опустится занавес. Пока в руки не дали пропуск на выход, он думал, что его зло разыгрывают или с кем-то перепутали. Но на клочке бумажке фиолетовыми чернилами значились собственные фамилия, имя и отчество — Глеб Васильевич Сабуров 1895 года рождения, значит, ошибки быть не могло.
Словно сквозь пелену тумана Глеб добрёл до Таврического сада и без сил опустился на скамью у пруда. Заметив посетителя, крупный селезень в воде призывно крякнул нескольким уткам и погрёб к берегу в надежде на крошки хлеба.
— Невероятно, — прошептал Глеб, потому что сейчас мог произнести лишь это слово, накрепко вцепившееся в сумятицу мыслей. — Невероятно.
Он знал, что по праву рождения обречён на высшую меру социальной защиты, как в последнее время стали именовать казнь. Очень хотелось оглянуться, чтобы удостовериться в отсутствии конвойных или погони, но он заставил себя сидеть ровно и смотреть на селезня, который успел вылезти
