Духовные отца Арсения - Отец Арсений
Марфа Павловна быстро освоилась в Москве, первый выход ее после приезда был в ближайшую церковь, пошли мы все трое. Боже мой! Сколько радости и счастья было на ее лице, когда мы отстояли литургию и она исповедовалась и причастилась после долгих-долгих лет отрыва от церкви при жизни в деревне. Я и Марьюшка рассказали Марфе Павловне об отношениях, сложившихся с моей мамой, и о том, что никакие просьбы и уговоры не дали нам возможности изменить ее взгляд на нас обоих.
Марфа Павловна молча выслушала и сказала: «Господь милостив, со временем пройдет это наваждение. Молиться будем Матери Божией, просить Ее о помощи. Мать у тебя, Алексей, очень хорошая, но пелена гнева заслоняет ей сейчас любовь к тебе, и ревность материнская заставляет ненавидеть Марьюшку».
Прошло более трех лет, с тех пор как мама отошла от нас; переживал, но сделать ничего не мог, в воскресенье, 21 сентября, в день Рождества Богородицы были в церкви в Москве, приехали домой часов в 12 дня, и каждый занялся своим делом: Марьюшка занималась, я что-то мастерил, Марфа Павловна читала книгу Игнатия Брянчанинова и, когда что-либо не понимала, задавала вопросы – как мог, отвечал. Раздался звонок, дверь пошла открывать Марфа Павловна, в передней слышались голоса, открылась дверь. Вошла мама, улыбающаяся, радостная.
«Я только что от обедни. Здравствуйте, с праздником», – и, подойдя к Марьюшке, обняла и несколько раз поцеловала, тихо опустилась на колени, низко склонив голову к полу, сказав: «Прости меня, грешную, перед Богом и тобой виновата. Прости». Марьюшка растерялась, поднимает маму и вдруг заплакала, мама еще раз обняла ее, подошла ко мне и так, как делала всегда, перекрестила и так же поцеловала и, обернувшись к Марфе Павловне, произнесла: «Спасибо, что спасли Алексея, выходили. Спасибо и покойному Петру Сергеевичу, и тебе, Марьюшка». С этого дня жизнь изменилась, мама стала той, прежней, которую знал всю жизнь. Особую заботу и нежность проявляла к Марьюшке, а отношения с Марфой Павловной сложились удивительно дружеские, словно всю жизнь были друзьями, и вера в Бога объединяла их.
Прошли годы. Марьюшка в 1952 г, закончила мединститут, в это время ей было уже 26 лет, и в этом же году родила двойняшек, дочь назвали Марией, сына – Петром, ребят сразу взяли под опеку обе бабушки. Марьюшка начала работать врачом под руководством Ирины Николаевны (профессора и доктора медицины), нашего доброго друга, духовной дочери отца Арсения, я продолжал работать в своем «почтовом ящике», занимаясь сложнейшими математическими проблемами, но Марьюшка по «ученым степеням» давно обогнала меня.
Дети выросли, дочь вышла замуж за биолога, который вскоре стал священником, сын также давно женат и работает математиком – специалистом по вычислительным машинам. Растут четверо внуков – две девочки, два мальчика. Дети и внуки воспитаны в вере, знают церковные службы, читают Евангелие, и все вложено в них Марфой Павловной, мамой, Марьюшкой, ну и, конечно, мной.
Я перечислил почти все, что произошло со мною. Не судьба, не случай, как часто говорят многие люди, не знающие Бога или не до конца познавшие Его, чудо, великая милость Господа Иисуса Христа и заступничество Матери Божией и святых все время охраняли меня, спасали и укрепляли в вере.
Мама моя умерла в 1979 г., но мы никогда не узнали, почему она вдруг невзлюбила Марьюшку и меня, и не задавали вопросов, молча обходя эту тему. Вероятно, было это необходимо маме для осознания, следует ли она заповедям Божиим о любви к ближнему, для последующего смирения и победы над собой. Старенькая стала Марфа Павловна, но сохранила память, трезвый ум и читает без очков, много молится и редко-редко когда пропускает церковные службы; внуки и правнуки идут к ней за советом и утешением.
Прочтя воспоминания, многие удивятся, что в них ничего не написано о нашем старце, иеромонахе отце Арсении. Это объясняется тем, что в 1984 году мне на хранение были даны воспоминания о нем (тогда мы боялись, что их найдут, потому что многое из написанного стало появляться в самиздате без ведома живущих духовных детей отца Арсения), и они пробыли в нашей семье почти пять лет, с разрешения М. А я прочел написанное и понял: мне ли писать об отце Арсении, когда духовные дети, знавшие его десятки лет, настолько полно и подробно рассказали о великом молитвеннике, о его жизни, духовности, старческом подвиге, любви к людям, – что мог добавить я, приезжавший на один день, а иногда и вечер – получить совет, благословение или принести покаяние? Поэтому, несколько раз переделывая свои воспоминания, решил не писать об о. Арсении, полагая, что все лучшее и необходимое люди найдут в прекрасно написанных воспоминаниях его духовных детей и сподвижников.
Скажу только, что поражало меня всегда его проникновение в душу, сердце человеческое; говоря с о. Арсением или рассказывая о себе, понимал – он уже знает, что хочешь сказать, знает о твоем горе, несчастье, страданиях и, может быть, уже знал, когда ты только вошел к нему. Милость Господа осеняла его и давала дар прозорливости, и это пришло через великие страдания, глубокую постоянную молитву, растворение в любви к человеку и то, что многие десятилетия горести, обиды, печали, несчастья, смерть тысяч людей проходили через его душу и он принимал все это на себя, сопереживал и страдал вместе с тем, кто пришел к нему, и находил необходимый для этого человека ответ. Соединившись с милостью Господа, все это дало о. Арсению дар прозрения души человеческой.
Великая благодарность всем тем, кто помогал мне в моей тяжелой тогда жизни, и всем, кто после войны опекал, молился за Марьюшку, меня и семью нашу. Благословение Господа да снизойдет на них, и Матерь Божия да поможет им.
Алексей.
Из архива В. В. Быкова.
СЛЕДОВАТЕЛЬ
Приходили дни, когда прошлое властно вторгалось в мою жизнь, оно ощутимо вставало рядом и заставляло до мельчайших подробностей вспоминать ушедшие в небытие годы.
Обыкновенно в эти дни одолевала бессонница, она, словно назойливая сиделка, располагалась около меня, и ничто не давало возможности избавиться от нее, и тогда в середине ночи вставала, усаживалась за письменный стол, брала тетрадь и начинала писать. Сквозь легкую дымку забвения постепенно вырисовывалось прошлое, вначале события, лица близких и дорогих людей, потом это объединялось в бесконечную нить ушедшей жизни, исчисляемой многими годами, и в эти минуты хорошее и плохое становилось на свои места.
Шел год жестоких церковных репрессий – год 1932, только что освобожденного отца Арсения опять арестовали и выслали на север на пять лет. Одновременно взяли 6 человек братьев и сестер общины и выслали двоих на пять лет в Караганду, а четырех человек в лагеря на срок от трех до пяти лет. Это было время, когда каждый из нас ждал ареста, ждал своей череды. Мы много молились по завету о. Арсения, собираясь по несколько человек у кого-нибудь на квартире (церковь нашу закрыли), иногда приходил священник, и тогда совершалась литургия, мы исповедовались и причащались, все делалось тайно. Отец Арсений присылал с оказией короткие письма, наставляющие, поддерживающие и утешающие. Получение письма было огромной радостью для каждого из нас. Постоянно кто-то из сестер общины жил у него в том селе, городке или деревне, но более шести месяцев на одном месте жить не давали, каждый раз направляя в более суровое место, особенно было трудно зимой и ранней весной, когда сообщение прерывалось.
Аресты в Москве шли волнами с промежутками один, два месяца. Наступала ночь, и каждый из нас думал, что, может быть, сегодня придут за ним, кулек вещей на случай ареста всегда лежал собранный. Ночной звонок или резкий стук в дверь говорил «пришли», и вот 18 марта 1932 г., пришли за мной.
Обыск, арест, внутренняя тюрьма на Лубянке, дни, проведенные в камере, допросы, Бутырки и Следователь, допрашивающий меня, отчетливо возникают в ночных воспоминаниях. Не удивляйтесь, что слово Следователь пишу с большой буквы.
Обыск комнаты, тщательный, долгий, грубый. Выброшены на пол из шкапов: книги, бумаги, фотографии, перетряхнуты и смяты вещи, испуганные лица мамы, сестры, отца, составление протокола с указанием изъятого: Евангелия, писем (было указано «бумаг») религиозного содержания. Мои письма, написанные маме еще начиная с детских лет, назвали «бумагами религиозного содержания». Я отказалась подписать протокол. Подписали понятые – дворник Хабардинов и трясущаяся от страха соседка-старушка.
Тягостное прощание с родными, разрывающие сердце слезы на лицах, грубые окрики охраны: «Быстрее, не канительтесь, ничего не передавать! Быстро! Пошли!» Мама крестит на прощание и плачет, плакала и я, но пыталась сдерживаться. Уходишь, возможно, навсегда, живая, но уже заживо похороненная, полная страха перед ожидающими тебя допросами, тюрьмой, лагерем. На улице еще снег и холод, темно (четыре часа утра), внутренняя тюрьма на Лубянке, унизительный обыск ведет мужчина, хотя здесь же в «приемной» сидят женщины из охраны, одетые в форму. Тупые, безразличные лица, смотрящие на тебя, словно на вещь, не понимающие, что ты человек. Пытаюсь возражать, прошу, чтобы обыскивала женщина. Отвечают, «женская охрана занята». Отбирают шнурки, гребенки, тесемки и даже заставляют снять лифчик, потому что там есть тоже тесемки. Идем длинными извилистыми коридорами, всюду яркий, ослепительный свет. Скупые многозначительные наставления о поведении в камере, слышатся только «нельзя, запрещено, нельзя». Бесшумно открывается дверь в камеру, в ней уже кто-то есть. Дверь закрылась, и я растерянно стою около пустой койки. Соседка по камере начинает жадно расспрашивать, что происходит сейчас в Москве. Проходит день, два, три; на допрос не вызывают, «глазок» в двери почему-то страшен, кажется, за тобой беспрерывно наблюдают. Знаю, мне обеспечен лагерь или ссылка, но больше всего боюсь допросов.
