Отзвуки времени - Ирина Анатольевна Богданова
Разногласий с детьми по месту упокоения не возникло: Смоленское, только Смоленское — сердце Васильевского острова. На Седьмой линии семья жены провела страшную блокадную зиму и смогла выжить; вдоль Восемнадцатой линии они любили гулять до набережной; недалеко от Среднего проспекта было кафе, где справляли свадьбы детей и иногда позволяли себе забрести на чашечку кофе. Если бы Фрицу Ивановичу довелось ослепнуть, то он мог бы пройти этим маршрутом на ощупь, ориентируясь на звуки, запахи и направление ветра с Невы.
Поэтому ничего удивительного, что под тенистым кровом деревьев Смоленского кладбища, проводивших на своём веку целые поколения горожан, Фрицу Ивановичу становилось легче. Он убеждал себя, что жена не ушла, а осталась здесь, с ним рядом, просто её голос теперь не слышен и пальцы прикасаются не к тёплому телу, а к фотографии в рамке.
Горе от потери жены согнуло Фрица Ивановича в дугу. Днём он работал в институте, делал проекты, добывал заказы, а ночью, оставаясь со своей бедой один на один, рыдал в подушку и вспоминал, вспоминал, вспоминал. Когда острая боль от утраты схлынула, воспоминания переродились в грустную радость, потому что в том далёком прошлом жизнь только начиналась и, как оказывается, была счастлива даже своими несчастьями. Особенно часто приходили на память первый день в Пустошке и мама Вера.
…С мамой Верой Фриц ничего не боялся, но на всякий случай зажмурился, когда она сняла его с высоких ступенек вагона и поставила на платформу, полную паровозного дыма. Огромные колёса локомотива лязгнули и медленно двинулись по рельсам, набирая скорость.
— Никак Верка Гомонова?! Верка! — раздался крик откуда-то сзади. — Гляньте, бабоньки, Верка!
И сразу со всех сторон послышались женские голоса, словно бы на голову обрушился бурливый водопад:
— Верка! Верка вернулась! Вера, Верушка! Живая! А мы уже и не чаяли. Гляди-ко, возвращаться стали с войны проклятой, кто жив остался.
— Вера, скажи, мой Васька тебе на фронтах не встречался? Нет?
— А мой Кирюшка? Одногодок твой. Помнишь, он тебе платье порвал? Пропал без вести.
Маму Веру обнимали, целовали, гладили по голове и по плечам. Женщина в красной косынке плакала. Тётя Маша — подружка мамы Веры — смеялась и хлопала себя по бокам:
— Вернулась, родненькая! Вер, а Вер, это кто с тобой? Мальчонку, что ли, нажить успела? Больно большой для сыночка-то!
Глаза, глаза, глаза. Глядя на него, они все ждали ответа от мамы Веры.
— Кто это? — повторила вопрос старуха в чёрном платке.
И чтобы не подводить маму Веру, он ответил:
— Фриц.
Внезапно стало так тихо, что слышался скрип песка под ногами.
Перебегая взглядом с лица на лицо, он увидел, как с губ женщин исчезали улыбки. Одна, высокая и статная, шагнула вперёд и всем телом нависла над головой Фрица. От её рук пахло машинным маслом и дёгтем. От испуга глаза Фрица заморгали часто-часто, хотя он старался не подавать вида, что хочет заплакать.
— Ты что, немчонка, что ли, пригрела? А мою Наташку разбомбили под Лугой.
— А мой Сашок в Ленинграде от голода помер.
— А Алёнку Лукьянову немцы в лагерь угнали.
Нарастая слезами, голоса наотмашь хлестали по Фрицу, по маме Вере, по её подруге Маше, что стояла рядом, обняв их обоих.
— А у Ксеньи, председательши нашей, всю семью в хате сожгли — трёх малышей и мать! — вдруг громко выкрикнул кто-то из толпы, и люди развернулись в одну сторону, образовав проход, в конце которого стояла невысокая женщина с усталым серым лицом. На ней была надета зелёная кофта и красная юбка. Из-под подола торчали голенища кирзовых сапог с налипшей грязью.
— Говоришь, тебя зовут Фриц, — тихим спокойным голосом спросила женщина. — А отчество как же будет?
— Иванович, — торопливо подсказала мама Вера. — Как моего батю звали. И фамилия у него моя, Гомонов.
Улыбка председательши Ксении оказалась светлой и тёплой:
— А он и впрямь на тебя, Вера, похож — такой же галчонок большеглазый. Ишь как зыркает. Ничего, даст Бог, вырастет хорошим человеком. И вам, бабы, будет подмога. Без мужичков на селе беда. — Она оглядела собравшихся, которые под её взглядом снова начали галдеть, ахать и охать.
Через много лет, случайно, Фриц Иванович узнал председательшу в иконе Ксении Блаженной. И хотя в Бога не верил, но икону купил, и сейчас она стояла на письменном столе как символ всех русских женщин с их великой любовью и всепрощением.
С тех пор Фрица никто не называл немчонком, кроме старухи Сидорихи — владелицы груши-дикушки с мелкими и отменно кислыми грушами. Почему-то среди деревенских мальцов за особый шик почиталось набить рот Сидорихиными грушами и не сморщиться. Нрав Сидорихи был под стать грушам, и однажды, поймав ребятишек за разбоем, Сидориха отхлестала Фрица по ногам банным веником. «Я не посмотрю, что ты немчик, наподдам как своему. Ишь что удумал! — охаживая веником, орала Сидориха на всю ивановскую. — И мамке твоей скажу, чтоб тебе подзатыльников отсыпала по-нашему, по-русски». Но он не обиделся на Сидориху и уже через неделю, обливаясь потом, помогал ей тащить гумённую корзину с травой. А Сидориха вышагивала важная-трёхэтажная и похвалялась всем встречным: «Эвон какой у меня соседушка вырос. Ловкий, что на горе увёртыш». Видимо, по Сидорихиным понятиям, это было высшей похвалой в её устах.
Спустя годы Фриц Иванович думал: а немка пригрела бы русского мальчика? Та женщина с чудесными светлыми волосами, уложенными на затылке валиком? Фриц Иванович пытался думать о ней хорошо, пытался идеализировать и не мог. Рука, вскинутая в нацистском приветствии, разделяла мир на добро и зло.
Мама Вера, старуха Сидориха, деревенские бабы в ватниках и кирзачах стояли на стороне добра, а они, его настоящие родители, остались там, в тени свастики.
…Весть о том, что Верка Гомонова вернулась и привезла с собой мальчонку, обскакала Пустошку не хуже бешеной козы, что несётся с пастбища, задрав хвост и выпучив глаза. Не успела мама Вера принести воды из колодца, как перед калиткой стали скапливаться сельчане. Перед забором топтались, но на двор не заходили, деликатничали: надо ведь дать время хозяйке хоть лицо ополоснуть с дороги да сапоги скинуть. Шутка ли — девка с войны пришла да с
