Многая лета - Ирина Анатольевна Богданова
Чтобы скрыться от назойливого внимания, Капитолина отступила за мамину спину и сердито сверкнула глазами с сторону незнакомки.
— Это Капитолина? — спросила тётка у мамы, как будто бы у самой Капитолины не было языка. Она прекрасно знала собственное имя, отчество, фамилию и адрес. Правда, в адресе она иногда путала номер квартиры, но подобная мелочь не имеет значения, если человек выучен грамоте и в состоянии подписать свой рисунок.
Мама согласно кивнула:
— Да, Капитолина.
— Какая большая, — сказала тётка и снова взглянула в её сторону. — Сколько же я её не видела?
— Почти пять лет.
— Да, летит время… Ты, Фаина, тоже изменилась. Я тебя с трудом узнала. Ты стала… — тётя запнулась, подыскивая слова, — ты стала похожа на учительницу.
— Я и есть учительница, — ответила мама, — но не в школе, а в детском саду. А вы всё такая же, Ольга Петровна, только немного похудели.
Взмахом руки тётя прижала пальцы к вискам, будто бы поправляя шляпку:
— Правда? Устаю, работы много. Домой почти не захожу.
— Мы с Капитолиной тоже не сидим без дела. Она у меня большая помощница.
Хотя Капитолина любила мамины похвалы, её насторожило, как чуждо и надтреснуто прозвучал мамин голос. Она поняла, что происходит что-то непонятное, не очень хорошее, и стала думать о том, как бы похитрее увести маму домой, чтоб та не задерживалась для неприятного разговора. Если бы она была рёвой, то можно было бы заплакать. Но за слёзы без причин мама заругает да ещё и скажет, чтоб стояла смирно и не мешала, когда взрослые разговаривают.
Капитолина шумно вздохнула и дёрнула маму за руку:
— Я есть хочу.
Но мама не обратила на неё внимания.
— Вам хватает помощи, которую я передаю? — спросила тётя.
— Вполне, спасибо большое, — откликнулась мама, — кроме того, я работаю, и Капитолина в любом случае была бы сыта, одета и обута.
— Верю. — Тётя ненадолго замолчала и спросила так тихо, что Капитолине пришлось прислушиваться: — Она знает обо мне?
— Конечно. — Мамина рука легла на плечо Капитолины. — Вас представить?
— Нет-нет. Не стоит. В другой раз. Сейчас я спешу — в Петросовете много работы, — отпрянула тётя, вроде как даже испуганно. Но главное — Капитолина сообразила, что странная тётка собирается попрощаться и уйти, поэтому приободрилась и стала смотреть, как шустрый воробей бесстрашно таскает крошки из-под носа ленивых голубей.
* * *
Всю неделю после визита Ольги Петровны Фаину мучала единственная мысль: зачем та приходила? Она ни на грош не поверила в случайную встречу и теперь то и дело с тревогой поглядывала на Капитолину, маясь предчувствием скорой разлуки. Сжатые руки Ольги Петровны, нервные морщинки у глаз, горящий взгляд, которым она смотрела на Капитолину, говорили куда больше тысячи слов.
Если мать хочет взять своего ребёнка, то кто воспрепятствует? Несколько раз Фаина порывалась сходить к Ольге Петровне и объяснить, что ребёнок не игрушка — переходить из рук в руки, что Капитолине пора в школу, что каждое утро надо варить кашу, а вечером стирать бельё, читать перед сном книжки, а ночью несколько раз просыпаться и слушать тихое дыхание ребёнка, от которого на душе становится спокойно и сладко. Но дни шли, Ольга Петровна больше не появлялась, и постепенно страх потерять Капитолину отодвигался в глубь сознания, но всё же нет-нет, да закрутит душу горячая тревога: а ну как Ольга Петровна передумает? Что тогда делать? К кому бежать? К Глебу?
Фаина внезапно заметила, что Глеб всё чаще и чаще стал появляться в её жизни, словно каменная стена, за которой можно спрятаться от студёного ветра.
* * *
С самого утра в доме Октябрины шла перепалка.
— Вожжами выпорю! Не дочь она мне, — орал отец, надсаживая голос до хрипоты. Ему вторил испуганный голос матери:
— Пусть её живёт как хочет, остынь, Родя. Посмотри, все девки нынче в комсомолистки записались, ровно с цепи сорвались. Ты им слово — они в ответ десять, ходят в красных косынках, юбки пообрезали, так что ботинки наружу торчат! Вот и наша рада бежать вслед за ними. Погоди, выйдет замуж — и всю дурь из головы как свежим ветром выдует.
— Я бы этих космолистов в один узел завязал да в прорубь, чтоб народ не мутили. Мыслимое ли дело — родителю перечить, да ещё стращать, чтоб не смел идти в приказчики к нэпману, потому как приказчик, видите ли, не пролетарий, а пособник мироеда! Слыхала, мать? Я пособник мироеда! Не сажай Устинью больше за стол, пусть где хочет харчуется, раз такая умная!
Рывком распахнув дверь, Октябрина встала посреди кухни руки в боки:
— Нечего меня куском попрекать. Не хотите кормить — и не надо! Я сама работаю. Ни крошечки у вас больше не возьму. Умолять будете, прощенья просить — ни ложки в рот не положу!
— Прощенья? У тебя? Вон отсюда! — Сидя на табурете, отец гулко застучал ногами об пол, так что в буфете затряслись ложки.
— Родя, Родя, успокойся. Не дай бог тебя удар хватит, как жить будем? — в ужасе заметалась мать. Вполоборота она махнула Октябрине рукой: — Уходи, дай отцу отдохнуть спокойно!
— Вон!
— А не уйду! — Октябрина упрямо нагнула голову и уставилась в пол, стараясь не взглянуть на мать, чтоб не дать слабину. — Я здесь такая же хозяйка, как и вы. Нам советская власть дала равноправие!
Октябрина сама не понимала, откуда вдруг в ней взялась такая классовая нетерпимость к родным родителям и почему отец не желает принять революцию всем сердцем. Ведь не кулак же он и не барин — из простых мужиков, из мальчонки-посыльного в люди выбился. Потом работал приказчиком на солевых складах, и частенько бывало, что и сам мешками с солью спину надсаживал, потому что приказчик за всё ответчик: запил грузчик или заболел — вставай сам на его место.
Отцу бы в компартию вступить да встать под трудовое красное знамя, а он вместо того к буржуям тянется и ещё ей пеняет, чтоб сидела дома и не высовывалась.
Тяжело засопев, отец стал приподниматься с табурета.
«Пусть выпорет, — с отчаянной бесшабашностью
