Откровенные рассказы странника духовному своему отцу - Сбоорник

ты не утвержден в любви Божией и не имеешь внутреннего молитвенного залога, а потому и не имеешь внутреннего мира. Я прочту тебе об этом в святых отцах. Послушай, что пишет Марк Подвижник: «Душа, внутренне соединившаяся с Богом, от величайшей радости бывает как незлобивое и простосердечное дитя и уже не осуждает никого – ни эллина, ни язычника, ни иудея, ни грешника, но на всех зрит без различия чистым оком и одинаково радуется о всем мире и желает, да и все эллины, и евреи, и язычники прославляют Бога». А Египетский Великий Макарий говорит, что внутренние созерцатели «такой любовью распаляются, что если бы возможно было, то всякого бы человека в утробу свою вселили, не различая злого или доброго». Вот слышишь, любезный брат, как рассуждают святые отцы, а потому и советую тебе, отложив ярость, смотреть на все как находящееся под промыслом всеведущего Бога и при встрече со скорбями преимущественно обвинять себя в недостатке терпения и смирения.

Наконец, прошла неделя с лишком. Старец выздоровел, и я от души поблагодарил его за все благие наставления и простился с ним. Он поехал в свое место, я пошел в предположенный путь свой.

Вот уже начал я приближаться к Почаеву. Не доходя верст сто, нагнал меня какой-то солдат. Я спросил его, куда он идет; он сказал мне, что на родину в Каменец-Подольскую губернию. В молчании пройдя с ним верст десять, я заметил, что он тяжко вздыхает, как бы о чем-то грустит, и весьма мрачен. Я спросил его: «Отчего ты так печален?» А он начал ко мне приставать и говорить: «Добрый человек! Если ты уже приметил скорбь мою, то побожись накрепко и поклянись, что никому не донесешь, и я все расскажу тебе о себе, ибо мне смерть приходит, а посоветоваться не с кем».

Я заверил его по-христиански, что мне нет никакой нужды никому ни о чем доносить, и я по любви братской рад подать ему совет, какой могу.

– Видишь ли, – сказал он, – я был отдан в солдаты из господских крестьян. Прослуживши пять лет, мне стало невыносимо трудно, да часто меня колотили за неисправность да за пьянство. Я и вздумал бежать. Вот теперь уже пятнадцатый год в бегах. Лет шесть я скрывался и укрывался кое-где, воровал по клетям да амбарам, уводил лошадей, подламывал лавки и промышлял всем этим один, а покраденное сбывал разным плутам, деньги пропивал, развратничал и все грехи творил, только душ не губил. И все шло благополучно. Наконец, попал я в острог за бродяжничество без паспорта, но и оттуда, найдя случай, бежал. Потом нечаянно я встретился с солдатом же, который с чистой отставкой шел домой в дальнюю губернию. И так как он был болен и едва мог идти, то и попросил меня довести его до ближайшей деревни, дабы удобнее там найти квартиру. Я его и довел. Нас десятский пустил ночевать в сарай на сено, там мы и легли. Проснувшись рано поутру, я взглянул, а уже мой солдат умер и весь окостенел. Я поскорее нутко шарить его вид, то есть отставку, и как нашел ее, да и денег порядочно, то поскорее, пока еще все спали, из сарая-то вон, да задворками, да в лес… Так и ушел. Прочитал его паспорт и увидел, что и лета-то, и приметы его со мною почти сходны. Я обрадовался этому, да и пошел смело в дальнюю Астраханскую губернию. Там я стал остепеняться и наниматься по работникам. Вот и пристал я к старому мещанину, который имел свой дом и торговал скотом. Он был одинокий, жил только с дочерью-вдовой. Прожив у него год, я женился на оной его дочери, потом старик умер. Мы торговли поддерживать не умели, я опять стал пить, жена тоже и в год прожили все, что осталось после старика. Наконец, и жена моя захворала и умерла, а я продал все последнее, и дом и деньги вскоре промотал, жить стало нечем и кормиться не на что. Вот я и принялся опять за прежнее ремесло, и ну промышлять воровством, да еще и смелее, ибо имел паспорт. Так опять и развращался с год. В одно время долго мне не удавалось, я и увел у бобыля старую худую лошаденку да и продал ее за полтинник на живодерню. Взявши деньги, пошел в кабак, выпил вина да и задумал пойти в одну деревню, где была свадьба, чтобы как все после пира заснут, то украсть бы что попадет получше. Как солнышко не совсем еще закатилось, то я и пошел в лес, чтобы дождаться полночи. Прилегши там, крепко я заснул. Вот и вижу во сне, что я стою на красивом обширном лугу. Вдруг начала на небе надвигаться страшная туча, и вскоре такой сильный раздался громовой удар, что земля подо мной раздвинулась и меня словно кто вколотил по самые плечи в землю, которая со всех сторон меня защемила, – одна голова да руки остались снаружи. Потом эта грозная туча как бы опустилась на землю, и из нее вышел мой старый дед, умерший лет двадцать. Он был человек благочестивый и находился лет тридцать церковным старостой в нашем селе. С сердитым и грозным видом подошел он ко мне, и я затрясся от страха. Взглянув около себя, я увидел вблизи несколько куч вещей, которые я в разное время крал. Я еще более испугался. Дед мой, подойдя ко мне и указывая на первую кучу, грозно сказал: «Это что? Давите его!» И вдруг земля со всех сторон начала так сильно сжимать и сдавливать меня, что я, не могши переносить боли, тоски и истомы, застонал и закричал: «Помилуйте!» Но мучение все продолжалось… Потом дед указал на другую кучу и также сказал: «А это что? Давите его сильнее!» И я почувствовал такую сильную боль и тоску, что никакое мучение на сей земле не может с ним сравняться. Наконец, оный дед мой близко подвел ко мне ту лошаденку, которую я вчера украл, и крикнул: «А это что? Давите его как можно больнее!» И меня так мучительно сдавило со всех сторон, что я не могу и пересказать, как было жестоко, страшно и истомно, точно как будто жилы из меня тянуло и с ужасной болью душило так, что невозможно было терпеть и надо было упасть без памяти, если бы это мучение хоть немного продолжалось, но подведенная лошаденка брыкнула и задела меня в щеку, которую и