Птицы небесные или странствия души в объятиях Бога. Книга 1 - Монах Симеон Афонский
Очи Божии смотрят в мир сквозь душу человеческую, которая по неведению ищет Его в мимолетных видениях земной суеты, уходя все дальше и дальше от Бога. К чему приходит та душа, которая познала неверность путей своих? К признанию своей чудовищной ошибки и искреннему всецелому покаянию и молитвенным просьбам, умоляя Христа простить ей этот ошибочный выбор. Тот, кто кается лишь на словах, не может вернуться в свое сердце, где обитает Христос. Но тот, кто кается всей душой и всем помышлением своим, обретает освобождение от бремени скорбей и находит спасение в Царстве Божием, открывающемся в его собственном сердце.
НАЧАЛО ПОКАЯНИЯ, У КОТОРОГО НЕТ КОНЦА
Когда в Боге для нас исчезают враги, то исчезают и друзья. Тогда все люди становятся нашими близкими, а все звери, птицы и рыбы, вся тварь, дышащая одним с нами воздухом, – нашими меньшими братьями. Ты, Боже, – Жизнь моя и Счастье мое! Как бы хотел я разделить всего Тебя и раздать Твою благость близким моим, чтобы каждое живое и чувствующее существо ощущало Тебя всем нутром своим. Но близкие мои не устремляют взор к Тебе, а братья мои меньшие не воспринимают Тебя, осветившего сердце мое, ибо слаб я и немощен больше всех близких моих и одурманен страстями больше самых диких зверей. И все же не ищу я ничего в целом мире, ибо постиг я, что Ты, Господи, – единственный пресветлый Владыка моего сердца, страждущего, томящегося и жаждущего приникнуть к Тебе навечно.
Что есть духовная жизнь? Наше неисходное сердечное внимание в покаянной молитве, насколько это возможно, и совершенное трезвение ума, насколько это достижимо. Эгоистическая душа никогда не может быть счастлива, счастье – это полнота всего бытия. Полнота счастья приходит лишь к той душе, которая отказалась от своего эгоизма.
Когда я поднялся в верхнюю келью, взяв с собой литургийные сосуды и антиминс, то расцеловал от радости все ее стены, до того милой она мне показалась. Я покрыл крышу принесенным желтым пластиком и настелил полы. Яркий цвет кровли смущал меня.
«Обязательно при случае принесу со Псху зеленую краску и закрашу ею этот вызывающий яркий цвет! Заодно и церковь разрисую под цвет скал!» – решил я.
Мне очень нравился в горах живой огонь, своим жаром излечивающий всякую простуду. Поэтому я попытался из камней сложить очаг в виде камина, но, когда я разжег его, в келью повалил такой густой дым, что мне пришлось ползать по ней на четвереньках. Облачная завеса висела в полуметре над полом, позволяя дышать, но жить в таком дыму не представлялось возможным. Я поднял наверх старую железную печь с прогоревшим боком и обложил ее камнями. Она не так дымила, как камин, и в храме сразу стало уютно. Над престолом я разместил простые иконы, поставил на него и на жертвенник бронзовые подсвечники и зажег красные лампады. Кажется, до сих пор красивее в жизни храма я не видел.
В два окошка синели горные дали, сверкая ледниками. Небеса словно заглядывали в келью. Тишина стояла такая, что было слышно собственное дыхание. В этой церкви в честь Рождества Пресвятой Богородицы я впервые безбоязненно отслужил ночную литургию, не опасаясь незваных гостей и не тревожась, что кто-нибудь увидит свет из окошка. Спешить было некуда, и каждую молитву из служебника я повторял по несколько раз, стараясь глубже проникнуть в ее смысл. На рассвете литургия закончилась звонким треньканьем проснувшихся синиц. Отчетливым ясным светом полыхнула заря. В восточное окошко ударил первый солнечный луч. Над Кавказским хребтом поднялся пламенеющий диск осеннего солнца.
Я вышел из кельи и сел на скамью, которую приладил под южной стеной храма над самым обрывом. Подо мной темнели остроконечные верхушки пихт. С Чедымского хребта свисали легкие пряди утренних облаков. Ощущение полета над землей передалось моей душе: «Слава Тебе, Боже, за то, что подарил мне всю эту красоту! – прошептал я. – Дай мне сил прожить здесь в покаянной молитве и умереть, шепча Твое святое Имя!» Безвременное время вступило в свои права, стирая границы дней и недель.
Понемногу в тишине лесного безмолвия один на один с молитвой я начал приходить в себя. За водой я ходил с канистрой к маленькому родничку, где медведь изгрыз мой пластиковый шланг. Поэтому пришлось смастерить деревянную колоду, из которой вода падала красивой струей. Когда этот родник иссяк, я начал ходить с канистрой к водопаду на склоне горы. Тело мое за это время тоже укрепилось удивительным образом: дыхание стало легким, шаг быстрым, почти летящим. Когда я ходил по лесу, то буквально не ощущал земли под ногами. Дыхание тоже изменилось, я не чувствовал одышки даже с тяжелым грузом за спиной.
Зрение, слух и обоняние обострились так, что я мог услышать запах охотника на расстоянии до километра. Глаза без труда выхватывали все лесные приметы: сломанные веточки – это прошел кабан-секач, обгрызенные травы на камне – здесь стояли серны, сорванный мох на стволе дерева – медведь оставил свою метку. По свисту птиц я мог узнать, кто движется в лесных чащах – зверь или человек.
Чутье безпрепятственно проводило сквозь непроходимые места. Охотники терялись в догадках, не понимая, куда уходят мои следы. Вырубая в зарослях скрытые тропы, навешивая по скалам веревки, я легко
