Петкана - Хабьянович-Джурович Лиляна
Так мы с бабушкой остались одни-одинешеньки на белом свете. Моим утешением была она. Ее утешением — я. Правда, я был для нее еще и обузой. Хотя она в этом, конечно же, не признавалась.
Дом, в котором мы жили, был самой настоящей развалюхой. А рассказывали, будто раньше он принадлежал одному из самых известных семейств в городе и был красивейшим зданием в Эпивате. Мы были очень бедны. Нам удавалось выжить только благодаря бабушкиным трудам и помощи добрых людей, которых было не так уж много.
Бабушка старилась быстрее, чем подрастал я. Словно каждый ее день был вдвое длиннее моего. Когда же она заболела, я почувствовал, как страх запустил мне свои ледяные когти прямо в сердце. Что, если она меня тоже покинет? Как мой отец. Как мама. Как мой маленький, так и не родившийся братик. Как я тогда буду жить? Мне казалось, что тогда и я тотчас же умру. От страха и тоски.
Я убегал из дома, чтобы бабушка не видела моих слез. Чтобы не подорвать ее последние силы своим горем. Чаще всего я спускался через заброшенный сад, начинавшийся прямо за домом, к самому морю. Садился на скалистом берегу. И плакал, глядя на безбрежный простор. Плакал, чтобы выплакать мою боль. И получить хоть какое-то облегчение.
Однажды мои всхлипы были неожиданно прерваны мягким прикосновением чьей-то руки. Чьи-то добрые пальцы пригладили мне волосы. «Бабушка, — подумал я, — только она умеет гладить так нежно и ласково».
Но то была не бабушка, а та необычная женщина, что поселилась в нашем городе.
«Не плачь, — сказала она, — поведай свое горе Господу, и Господь возьмет на Себя твое бремя, каким бы тяжким оно ни было».
Она не спросила, почему я плачу. Но я видел, что она хочет меня утешить, даже не вникая в причину моих слез. Поэтому я все ей рассказал. А может, еще и потому, что просто не было сил держать боль в себе.
«Отведи меня к своей бабушке. Я буду ухаживать за ней», — молвила она, когда узнала о моей беде.
Никогда не забуду взгляд, которым бабушка встретила нашу гостью. Она как будто узнала ее. И вто же время не была уверена. И по-видимому, пыталась что-то припомнить. Впрочем, все это длилось не более чем мгновение.
Когда эта женщина шла через наш дом, у меня было такое ощущение, словно она знает в нем каждый уголок. Как если бы была здесь по меньшей мере тысячу раз. Когда же она подошла к бабушке, та, вздрогнув вначале, затем закрыла глаза и погрузилась в какие-то свои мысли. А потом посмотрела на гостью пристально и заговорила тихо и медленно, словно тщательно подбирала и взвешивала каждое слово: «Много лет назад в этом доме жила одна девушка. После смерти матери она покинула его. И никому не сказала, куда уходит. Она ухаживала за своей матерью так же, как и ты ухаживаешь за больными. И всегда говорила только о Боге. Точно так же, как говоришь и ты, если верить слухам. Ее звали Петкана. Я хотела спросить тебя, известно ли тебе что-нибудь о ней?»
Женщина посмотрела куда-то вдаль, словно могла видеть сквозь стены и заглянуть в распахнутое окно, доступное лишь ее взору. И улыбнулась, как улыбается человек, вспомнивший что-то светлое и давно минувшее без грусти и сожаления. Затем лицо ее приняло прежнее кроткое выражение. Она взглянула на бабушку ласково и серьезно и промолвила: «Я слышала о ней. Бог определил ее путь, как определяет путь каждого из нас».
Видимо, они обе чем-то выдали себя. Чем-то неуловимым и непонятным для меня, но так много значившим для них. Ибо даже я догадался, что они сказали друг другу гораздо больше, чем произнесли их уста. Но о чем — для меня так и осталось тайной. Потому что бабушка и спустя годы не желала разговаривать на эту тему.
«Не переживай. Молись Богу с верой, любовью и надеждой, и Он обязательно поможет твоей бабушке, — сказала мне эта женщина, покидая вечером наш дом, — молись; и я тоже буду молиться. И помни всегда: Господь милостив и никогда не оставляет верующих в Него».
И я молился. Как умел. И знал, что она тоже молится. Сегодня я не могу с полной уверенностью утверждать, что именно исцелило мою бабушку: наши совместные молитвы или прикосновение рук ее необычной сиделки.
Когда бабушка поправилась, она перестала к нам приходить. А нам ее так не хватало.
«У нее наверняка есть какая-то своя боль, просто мы ничего не знаем об этом, — говорила бабушка, словно оправдывая ее, пытаясь утешить себя и меня, — у каждого есть своя боль. Бог даровал ее нам, чтобы мы очищали через нее свою душу и утверждались в вере». Я чувствовал, что это не просто слова утешения. Бабушка боялась за меня. Она видела, что я не хочу примириться с жизнью, которую уготовала мне судьба. С тяжкой и безрадостной долей городского бедняка.
Да, я не желал такой жизни! И не собирался мириться со своим положением.
По мере того как я подрастал, во мне нарастало и ожесточение. Крепло. Вызревало.
Это была жестокая обида. На императора. На собственное происхождение, стеною вставшее на пути моей мечты и честолюбивых стремлений. На жадность и забитость бедняков.
На унизительное милосердие со стороны немилосердных.
Я завидовал всем и во всем. Все были виноваты в том, что мне выпал столь плачевный удел. И я готов был их всех возненавидеть.
Я хотел красиво одеваться. Гарцевать на добром коне. Хотел иметь настоящую невесту. Чтобы одевалась как госпожа. И благоухала заморскими ароматами, как они. Чтобы и потом, после замужества, оставалась красивой и изящной, а не состарилась прежде времени, изнуренная непосильным трудом, как те женщины, что нас окружали. Я представлял ее, такую, возле себя. И страстно полюбил сей воображаемый образ.
Знаю: для кого-то подобные мечты всегда были осуществимы. Они не видели в этом ничего особенного. Но для меня это было волшебной сказкой. Недостижимой. И оттого — еще более желанной.
Осознание тщетности этих надежд и сокровенных желаний лишь добавляло яду в мои сердечные думы и тайные помыслы. В минуты ярости и отчаянья я колотил босыми ногами в обшарпанные стены нашего жилища, голыми руками ломал колючие ветки в одичавшем саду, чтобы одной болью заглушить другую, более жгучую боль.
Все чаще помышлял я о том, чтобы забыть и отринуть все, чему учила меня моя бабушка. Попрать и растоптать те заповеди, что связывали меня по рукам и ногам. Я уже готов был попытать легкого и опасного счастья. Пойти на воровство и даже на грабеж. Чтобы силой взять то, что Бог не захотел мне дать.
Тогда она и пришла снова. Видимо, почувствовала, что у меня новое горе.
Все было так же, как и в прошлый раз, когда она впервые подошла ко мне на берегу моря.
«Вспомни, как ты молился о своей бабушке. С верой, любовью и надеждой. Замени же и теперь отчаянье верой. Проклятия — надеждой. Ожесточение — любовью. Вспомни, что Господь — твой Отец. А всякий отец всегда желает блага своим чадам. Тем более — Он.
Поэтому обратись к Нему с полным доверием», — молвила она.
И снова коснулась своими легкими и добрыми пальцами моих волос.
Я и сейчас ясно помню тот день. То утешение, что она мне подарила. И силу, которую я ощутил в себе после ее ухода. Господь чрез нее научил меня верить, надеяться и любить — вопреки всему.
Я послушался ее. Наверное, потому, что она нашла нужные слова. И произнесла их в нужный час. Быть может, еще и оттого, что она говорила кротко и с любовью. А может, и потому, что во мне самом все еще теплился слабый огонек честности и доброты, никак не желавший погаснуть.
В том же году — через знакомого монаха из Мамантского монастыря — я устроился на торговый корабль. Так вышло, что меня усыновил один купец. И я стал плавать вместе сним в заморские страны.
Вскоре вслед за мной покинула Эпиват и она, мирно преставившись в Господе.
Тело ее было предано земле за пределами города. На кладбище, где обычно хоронили чужестранцев и нищих.
Но я ее никогда не забывал. В самые тяжкие минуты моей жизни я неизменно видел во сне знакомое и дорогое лицо. Иногда она только смотрела на меня. Иногда мы разговаривали. Но каждый раз, пробудившись, я укреплялся в вере, любви и надежде.
