Письма к Олимпиаде - Святитель Иоанн Златоуст
Так точно и (твои враги) достойны сожаления по этой причине, если только они не чувствуют столь великой своей низости. Если же они не обращают внимания на осуждение других, то им нельзя ускользнуть от обличения собственной совести, обличения неизбежного, неподкупного, не отступающего ни перед каким страхом, не искажаемого ни лестью, ни даянием денег, не исчезающего от продолжительности времени.
2. Так сын Иакова, сказавший отцу, что злой зверь съел Иосифа, сочинивший это прискорбное происшествие и этой маской задумавший прикрыть братоубийство, обманул тогда отца, но совести своей не обманул и не заставил молчать; нет, она продолжала восставать против него, постоянно вопиять, и нельзя было никогда заставить ее смолкнуть. Действительно, тот, кто отрекся перед родителем от дерзкого поступка, на который он отважился, кто не сказал о нем никому из остальных людей, по прошествии долгого времени, когда никто не обвинял его, никто не укорял, никто не наступал и не припоминал о той выдуманной басне, подвергаясь опасности за свободу и самую жизнь, показал, что обвинитель совести в столь продолжительное время не заставлен молчать и не укрощен, говоря следующие слова:
Точно, мы наказываемся за грех против брата нашего; мы видели страдание души его, когда он умолял нас, но не послушали… вот, кровь его взыскивается (Быт. 42, 21–22).
Между тем, иное было обвинение, которое возбуждалось против него, — он обвинялся в воровстве и был ведом в суд, как будто похитивший золотой кубок; но так как он не сознавал за собою ничего подобного, то и не скорбел из-за этого и говорил, что он терпит это не из-за того, в чем его обвиняли и за что вели связанным, а за то, в чем никто не обвинял, и не требовал отчета, за что никто не влек его в суд, лучше же: на что он теперь не дерзнул, в том именно он сам делается и уликой против себя, и обвинителем.
На него напала совесть, и он, с такой безбоязненностью проливший кровь брата и нисколько о том не печалившийся, теперь делался и сочувствующим брату, и обвинял сонм участвовавших с ним в кровопролитии, и трогательно рассказывал о всей жестокости, говоря: «Когда он очень просил нас, и мы презрели горе его и скорбь души его. Достаточно было природы, — говорит он, — чтобы смягчить нас и склонить к состраданию, а он еще присоединил и слезы, и мольбу, но даже и этим не склонил нас, мы презрели горе его и скорбь души его. За это, — говорит он, — нам приготовлено судилище, за это мы рискуем кровью, так как и мы согрешили против крови».
Так и Иуда, не вынося обличения совести, устремился к петле и окончил жизнь через повешение. Когда он дерзал на ту бесстыдную сделку, говоря: Что вы дадите мне, и я вам предам Его? (Мф. 26,15), — то не стыдился слушателей, что, будучи учеником, он замышлял такое злодейство относительно Учителя, не был опечален и в следующие затем (до предательства) дни, но, будучи еще опьянен удовольствием сребролюбия, не особенно чувствовал обвинение совести. Но когда он совершил грех и взял деньги, и удовольствие от корысти кончилось, а обвинение за грех, наконец, зацвело, тогда, несмотря на то, что никто не принуждал его, никто не заставлял, никто не убеждал, он пошел сам собой, с пренебрежением бросил деньги давшим их и признался в своем беззаконии, говоря вслух им: Согрешил я, предав кровь невинную (Мф. 27, 4). Так он не вынес обличения совести.
Таково свойство греха. Прежде, чем он совершен, он опьяняет своего пленника, а когда бывает приведен к исполнению и совершен, тогда приятность его уходит прочь и потухает, а стоит уже один только обвинитель; причем совесть занимает место палача и терзает согрешившего, предъявляет ему крайние наказания и давит его тяжелее всякого свинца.
3. И такого рода наказания здесь; а каковы наказания будут назначены совершившим такие злодеяния в будущей жизни, ты знаешь. О них, поэтому, надо проливать слезы, о них следует плакать, потому что и Павел делает так, радуясь вместе с переносящими бедствия и состязающимися, и испытывающими несчастья, а согрешающих оплакивая. Поэтому он и говорил: Чтобы опять, когда приду, не уничижил меня у вас Бог мой и [чтобы] не оплакивать мне многих, которые согрешили прежде и не покаялись в нечистоте, блудодеянии и непотребстве, какое делали (2 Кор. 12, 21), состязающимся же говорил: радуюсь и сора-дуюсь всем вам (Флп. 2, 17).
Поэтому ничто да не смущает тебя — ни случившееся, ни впредь угрожающее. Волны ведь не колеблют скалы, но чем с большей стремительностью ударяются о нее, тем сильнее разбиваются. То же самое случилось и впредь случится и здесь, лучше же, даже гораздо большее. Волны не колеблют скалы, тебя же не только не поколебали, но и сделали еще сильнее. Таков порок, такова добродетель. Один, воюя, уничтожается, а другая, подвергаясь нападению, сияет еще сильнее. Одна получает награды не только после состязаний, но и во время самых состязаний, и самое состязание для нее становится победной наградой, а другой, когда победит, тогда еще более опозоривается, тогда наказывается, тогда исполняется великого бесчестия, и прежде назначенного ему наказания терпит казнь в самом деянии, а не только после его совершения.
Если слова мои неясны, то выслушай блаженного Павла, который различает и то и другое. Писав некогда римлянам и обличая безнравственную жизнь некоторых, и показывая, что и прежде наказания, в самом уже деянии, соединяется с наказанием, он, вспомнив о противозаконных смешениях женщин и мужей, преступивших границы природы и выдумавших некоторую неестественную страсть, говорит следующим образом: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставив естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение (Рим. 1, 26–27). Что говоришь ты, Павел? Ведь дерзающие на это находят удовольствие, и совершают это противозаконное смешение с любовью? Как же ты сказал, что они наказываются в самом уже этом деянии? «Потому, — говорит он, — что я высказываю суждение не на основании удовольствия больных, а на основании самого существа дела». Так и прелюбодей, хотя и находит по-видимому удовольствие, еще прежде наказания (за свой поступок) терпит казнь в самом прелюбодеянии, делая душу худшею и более дурной. И человекоубийца, прежде чем увидеть судилище и заостренные мечи и дать отчет в том, на что он дерзнул,
