Мера бытия - Ирина Анатольевна Богданова
— Товарищ командир, разрешите помочь новому бойцу. — Он как своей подмигнул Кате и доверительно сказал: — Ты, парень, не тушуйся — у нас люди хорошие. Настоящие.
— Отставить помощь, Солонухин! Это тебе не боец, а радистка, товарищ Зайцева. Кстати, старше тебя по званию.
— Ой!
Зардевшись как мак, Солонухин попятился к костру, а потом быстро юркнул за полог санитарной палатки.
— Видела? — хмыкнул Жежелев. — Побежал раненому другу обстановку докладывать. Ты их гоняй, парней наших, не жалей, они на нового человека как мухи на мёд летят. Соскучились без новостей.
Он пропустил Катю вперёд, в землянку, и чиркнул спичкой, зажигая коптилку, сделанную из патрона.
— Ну как там в Ленинграде? Живёт город? У меня там жена и дочка.
…Катя долго не могла уснуть в первую ночь в партизанском отряде. Свернувшись комочком на нарах, она для тепла укрылась парашютом — он отлично защищал от холода — и думала, что со дня на день наши войска перейдут в наступление и обязательно случится что-нибудь необыкновенное, великое и прекрасное. Например, Серёжа подаст весточку, что он жив. Пусть ранен, пусть изуродован, но главное — жив.
Желание увидеть Сергея было так велико, что Катя пробормотала присказку: «На новом месте приснись жених невесте», а сказав, тут же испугалась — вдруг приснится не Серёжа? Тогда пусть лучше вообще никто не приснится.
* * *
По стенке землянки сочилась вода. Медленно — так же, как и время. Утром влага скапливалась под потолком, по миллиметрам сползая вниз до нар, на которых лежал Сергей. В тусклом свете коптилки она светилась прозрачным хрустальным шариком.
«Как слеза», — подумал Сергей.
Он хотел поймать пальцем дрожащую каплю, но перевязка мешала шевелиться. Бинт на голове спускался на шею, охватывая грудь и живот.
— Множественные осколочные ранения, — сказала комендантша, — бровь рассечена надвое, но тебя, Серёженька, девушки и такого любить будут.
Разбитыми губами он не мог сказать, что девушки ему не нужны, потому что в Ленинграде живёт Катя — единственная и неповторимая.
На душе было паршиво: в памяти ещё не отгремел бой на аэродроме, в котором погиб Ненашев. Горячими камнями в мозгу ворочались видения трассы выстрелов, снова и снова дробно строчил пулемёт.
— Отходим!
Кто это крикнул? Ненашев?
Сергей обернулся как раз перед вспышкой, успев увидеть лицо Ненашева со странной кривой улыбкой.
Иссечённое осколками тело прошивало болью до самых пяток. Сергей скосил глаза на Шмеля, лежащего на соседней койке.
— Шмель!
Он не сразу понял, что несвязное мычание, наполнившее землянку, вылетело из его рта. С усилием заставляя повиноваться непослушные губы, Сергей снова позвал Шмеля. Звуки вязли и терялись, не успевая сформироваться. Он увидел вопросительный взгляд Шмеля, лихорадочно блестевший от жара.
«Неужели я онемел?» — мелькнула страшная мысль, от которой Сергей залился потом и попытался приподняться, но снова рухнул обратно. Тяжёлое молчание пудом придавило грудь — ни вздохнуть, ни охнуть.
Из забытья его вывел хлопок двери. В лицо пахнуло снежной волной холодного воздуха, которого не хватало в душной земляной тесноте, пропитанной запахом кровавых бинтов.
— Серёга, что скажу! — Ванька возник возле нар со скоростью болотного пузыря под резиновым сапогом. Он был в расстёгнутой телогрейке с торчащим воротом невесть откуда взявшейся тельняшки. Хитрые глазёнки лихо поблескивали. — Я, как только десант приняли, сразу к тебе. То есть к вам, — он дёрнул плечом в сторону Шмеля. — Вы не поверите, мужики, но вместе с десантом в отряд прислали… — Ванька выдержал тягучую паузу, — …угадайте кого?
Хотя после гибели Ненашева в Ванином голосе частенько позванивали горькие нотки, он изо всех сил старался выглядеть весёлым.
— Подрывника? — выскочило у Сергея.
Неосознанно произнеся слова, он слышал, что речь вернулась. Слава Богу! От облегчения он на миг перестал чувствовать боль.
Иван сделал отрицательный жест:
— Не угадал.
— Доктора? — предположил Шмель.
— Мимо. Даю одну попытку и подсказку. — Ванька вскочил, подбоченился и лихо притопнул ногой, словно приглашая в пляс.
Сергей поднял брови:
— Ансамбль песни и пляски, что ли?
— Снова не угадал!
Ванька руками изобразил косы.
— Неужели парикмахера? — Укоризненно нахмурившись, Шмель постриг в воздухе пальцами. — Совсем сбрендили. Будто не знают, что нам сейчас не до перманентов. Нам бы парочку наводчиков да батальон стрелков.
— Эх вы, темнота! Никаких парикмахеров, хотя доктор с батальоном нам не помешали бы. Нам прислали не радиста, а радистку. Радисточку. Зовут товарищ Зайцева. Кстати, очень даже симпатичная. Я хотел помочь вещи поднести, так она на меня глазами так зыркнула, что сердце в пятки ушло.
— Значится, теперь ты бессмертный, — сказал Шмель, — до пятки пуле не добраться.
— Радист, радистка, какая разница, — охладил Ванькин пыл Сергей, — главное, что отряд теперь со связью. А то сидели как в танке. Ещё бы на ноги быстрее встать. На фронте наступление с минуты на минуту, а я лежу печной трубой из погорелого дома.
Он облизал пересохшие губы, ощутив солоноватый вкус крови.
Говорить удавалось с трудом, потому что донимал жар, всё время хотелось пить.
После Ваньки к раненым заглянул Жежелев. Посидел на койке у Шмеля, повздыхал, помолчал. Вид у него был усталый, но радостный.
Уходя, он сунул руку в карман и достал оттуда две шоколадки и — Сергей не поверил своим глазам — две мандаринки!
— С Новым годом, товарищи раненые, тысяча девятьсот сорок третьим! Благодарю за службу!
* * *
Утром двенадцатого января, когда Варвара Николаевна подходила к дверям редакции, город накрыла волна грома. От мощных раскатов тренькнуло и струной завибрировало оконное стекло. На перекрёстке остановился трамвай. Высыпавшие на улицу пассажиры оглядывались и задирали головы.
— Началось! Неужели началось? — катился по толпе шепоток, пропитанный тревожным и радостным нетерпением.
Шум нарастал, вбирал в себя посторонние звуки и набатом бился о стены домов, словно где-то далеко, за сотню километров от Ленинграда, бушевала гроза невиданной силы.
Задохнувшись, Варвара Николаевна глотнула холодного воздуха и безотчётно стиснула руки. Началось!
Навстречу ей из подъезда выбегали люди, распахивались окна, изуродованные сеткой бумажной паутины. Мелькали лица, глаза, полные надежды и слёз.
Боже, как она их всех любила! Даже вон ту старушку из углового дома, которая как-то раз обозвала её, вы только подумайте, профурсеткой.
«Мое чувство любви к Родине, возможно, иррационально, — думала Варвара Николаевна, глядя на прибывающую толпу людей, — оно не зависит от меня. Оно поднимается изнутри, когда я нахожусь среди своих, оно переполняет меня. Возможно, это зов крови или что-то подобное, но я понимаю, что мы одно целое. И ничего больше не имеет для меня значения».
В Никольском соборе хрупкий батюшка с измождённым ликом пал ниц перед
