Мера бытия - Ирина Анатольевна Богданова
День Колькиной казни давил Тимофея Ивановича грудной жабой: сдавило дыхание и похолодели ноги. Тогда он вместе с другими полицаями стоял в оцеплении вокруг виселицы. Серый день, серые мундиры фашистов, чёрные форменки полицаев. Чёрное и серое. И только Колька был в красной от крови рубашке с открытым воротом.
Когда палач накидывал петлю, Колька успел зацепить его взглядом и улыбнуться разбитым ртом, а потом, глядя в толпу, поднял вверх сжатый кулак: мы победим.
— Шнель! — лающе закричал гауптман, командовавший казнью, одновременно ударом сапога выбив скамейку из-под Колькиных босых ног.
Ни один мускул не дрогнул на лице Тимофея Ивановича. С тупым равнодушием он смотрел на гибкое Колькино тело, чувствуя за спиной гулкую тишину, исходившую от согнанных на казнь местных жителей.
Нет, не победить немцам русский народ, который сейчас вобрал в себя и татар, и белорусов, и украинцев, и много других людских ручейков, составляющих вместе могучую реку. И никому не победить. Нас можно вешать, резать, стрелять, но мы всё равно встанем. Из пепла сожжённых деревень поднимемся, осеним себя крестным знамением, возьмём в руки заповедный меч-кладенец и скажем слова, которые спасали Русь не единожды: «Аз есмь с вами, и никтоже на вы».
Керосиновая лампа на столе мигнула, и её огонёк стал совсем тусклым. Тимофей Иванович увидел, как лицо внучки стало проваливаться в тень. Он пошевелился, отгоняя болезненный сон.
— Надюшка, внученька.
— Что, дедушка?
Её голосок звучал ликованием. Губы Тимофея Ивановича дрогнули в улыбке — приятно ощущать себя живым, пусть хотя бы и раненым. Он покорно переждал, когда Надюшка оботрёт ему лоб полотенцем, а потом отстранил её руку:
— Послушай, внучка. Тебе придётся вместо меня сходить в Гатчину и передать документы нашему человеку.
Скрутив жгутом полотенце, Надюшка подалась вперёд:
— Иве?
Недовольный излишней горячностью, Тимофей Иванович нахмурил брови:
— Если будешь забегать вперёд — отстраню тебя от задания.
Он увидел, как от его слов Надя подобралась и посерьёзнела.
Выпрямила спину и ответила по-военному:
— Так точно, товарищ командир!
— Ну, то-то. Теперь слушай внимательно. Документы я выкрал сегодня утром из папки одного майора. О чём бумаги, тебе знать не надо, но их очень ждут подпольщики. А когда выкрал, то нарочно сунулся под партизанский огонь, чтобы меня не заподозрили и не обыскивали. Вроде как майора собой заслонил.
От саданувшей под лопатку боли Тимофей Иванович коротко всхлипнул, заметив, как по лицу внучки пробежала тревога. Она взяла его руку и нашла пульс. Тонкие пальчики приятно холодили запястье.
— Пустое, Наденька. Сейчас не обо мне, а о задании следует беспокоиться. Надо его выполнить так, чтоб комар носа не подточил. Оденешься понезаметнее, возьмешь связку лука, десяток яичек и пойдёшь на базар возле Гатчины. Принеси карандаш, я тебе нарисую карту.
Встанешь на углу около сарайчика. Там ещё большой камень лежит, чтоб лошадей не ставили. К тебе подойдут и спросят:
— Где здесь живёт бабка Марья Потёмкина? Говорят, она продает козу.
— Ответишь: «Я не местная, знаю только, где купить петуха». Отдашь им корзинку с яйцами. Да торгуйся шибче, чтоб соседи слышали.
— А документы?
Тяжело приподнявшись на локте, Тимофей Иванович дрожащей рукой указал на голенище сапога:
— Там они, пошарь поглубже.
Пока внучка доставала бумагу, он внимательно посмотрел на её вспыхнувшие щёки:
— Постой-ка, девка, что-то ты очень разволновалась. Ты ведь, вроде родом из этих мест. Отвечай по совести, есть у тебя родня в Гатчине или нет?
Сапог со стуком брякнулся на порог. Зажав в руке измятый лист бумаги, внучка косо глянула в его сторону:
— Родни нет. Никого там нет, только подруга Оля. И то не знаю, жива ли.
Со скрипом переваривая неожиданную новость, Тимофей Иванович прилёг на подушки, отметив, что перед глазами вихрем закрутились огненные круги. Подруга — это плохо. Очень плохо. Но другого выхода нет. Авось пронесёт нелёгкая.
* * *
Тонкий листок со столбцами цифр и фамилий Катя положила на дно корзины под слой сухого мха, выстеленного, чтоб не разбить яички.
Дед сказал, что путь до Гатчины около двадцати километров, а на базаре надо быть в полдень. Значит, выйти придётся в шесть утра. Катя с тревогой посмотрела на деда. Выговорившись, он ослабел. Лоб стал горячим, а дыхание прерывистым.
Она растопила печку, поставила на плиту чугунок с кашей, приткнула чайник и решительно накинула на плечи платок.
Улица обожгла сырым холодом. Припорашивая грязь, сыпал мелкий снежок. Хлопала калитка на ветру, кое-где над избами тянулись в небо дымки.
По узкой тропинке вдоль забора Катя пробежала до соседнего дома и крепко стукнула кулаком в дверь:
— Тётя Таня, откройте!
В ожидании ответа Катя зажала кулаком платок у горла и поёжилась.
За закрытой дверью раздалась возня:
— Кого там несёт в такую рань?
Звякнула щеколда, дверь распахнулась, и в Катю ненавидяще впились узкие глаза соседки. Тётя Таня была простоволосой, в сапогах на босу ногу и тёмном байковом халате, подпоясанном пеньковой верёвкой.
— Ты? — Рука соседки метнулась вверх, словно хотела вцепиться Кате в волосы, но замерла на полпути. — Чего явилась?
Катя посмотрела ей прямо в глаза:
— Тётя Таня, дед ранен, а мне надо уйти на день. Присмотрите за ним. Если меня арестуют и я к вечеру не вернусь, помогите ему бежать. Он старый, его сразу замучают.
— Да что ты такое буровишь, девка?
Обвисшие щёки тёти Тани мелко задрожали. Она схватилась руками за косяк, продолжая неотрывно смотреть на Катю.
— Больше ничего вам не скажу, но знайте, что наши под Сталинградом наступают.
Лицо тёти Тани на мгновение стало белым как мел, тут же вспыхнув от жара:
— Правду говоришь?
Схватив Катю за плечи, она порывисто прижалась головой к её груди, потом отстранилась и посмотрела на потолок, где на голом шнуре качалась закопчённая лампочка:
— Слава Тебе, Господи! Неужели дожили?
* * *
Дорога от села до Гатчины шла по большей части между деревень. Крайние дома теснились вплотную к тракту, выбегая вперёд нитями тропинок и хребтами деревянных мостовёнок. Несмотря на занавески на окнах и кудрявые печные дымки, деревни выглядели уныло и заброшенно. Много было чёрных пепелищ, торчащих вверх кирпичными трубами. На покосившихся заборах белели листки с приказами комендатуры. Собаки почти не лаяли. Один раз, когда Катя шла мимо низкой избы с резными кокошниками, истерически вскрикнул петух и сразу захлебнулся, словно испугавшись своей смелости.
Каждый раз, проходя мимо немцев,
