Петкана - Хабьянович-Джурович Лиляна
Но и эти доводы не поколебали меня. Для любящего сердца разум часто самый заклятый враг. А я любил Параскеву. Очень любил.
Однажды, во время проповеди (речь шла, кажется, о грехе и покаянии), я улучил момент и шепнул ей: «Я люблю тебя!» Я произнес эти слова единым духом, ошеломленный собственной смелостью, благодаря судьбу за то, что мне выпало счастье оказаться в тот день так близко от нее. Сердце мое, как и в первый раз, колотилось как бешеное. Она же улыбнулась и ответила: «И я тебя люблю. И буду молиться за тебя».
То были слова, убивающие всякую надежду. Она произнесла это свое «И я тебя люблю» тем же тоном, с той же кротостью и благим участием, с каким повторяет подобные фразы ее духовник, старец Симеон из Студийского монастыря.
Она будет молиться обо мне! Услышь ее кто из моих друзей, у всего Царьграда был бы хороший повод посмеяться. Впрочем, все и так были наслышаны о моих безумствах. По правде сказать, не я один обратил на нее внимание. Но у других это длилось недолго. И только я нарек всю свою жизнь ее именем. И готов был на худшие безумства.
Знаете, что я сделал? Я разыскал ее брата-монаха! Да! И на это я пошел. Думайте обо мне что хотите, теперь мне уже нечего скрывать.
Спустя два года после первой нашей встречи с Параскевой я отправился в Студийский монастырь. Чтобы найти его и прямо сказать, что надо спасать его сестру! Я готов был просить его, умолять, чтоб он ее вразумил! Пусть пощадит собственную юность! Зачем ей проводить все дни в постах и молитвах? «Разве сам я безбожник? — говорил я ему. — Я посещаю службы, постоянно жертвую на монастыри и храмы, подаю нищим. Каюсь в совершенных мною грехах. Но это лишь часть моей жизни. Это может быть частью жизни кого угодно. Но ведь не вся же жизнь сводится к этому!»
А он? По годам — почти мой ровесник. А глаза — как у старца, которому ведомо все. Постник. Молитвенник. Во всем стремится подражать старцу Симеону, которого прозвали Богобоязненным и почитают так, словно прозвище это некий важный титул. Он тоже хочет быть как этот старец. И ничего не желает знать, кроме Бога, как и сестра его. Знаете ли, что он мне сказал? «Я понимаю Петкану с ее жаждой истины. Понимаю ее стремление к Богу. А потому не могу и не хочу заставить ее свернуть с того пути, которым ведет ее Господь!» — вот что он мне сказал.
«Будь у нее другой брат, быть может, и она бы пошла иной дорогой, — размышлял я впоследствии, — у нас братья отправляют сестер в монастырь только тогда, когда хотят присвоить себе их долю наследства. Но здесь совсем не тот случай... Нормальные братья сами выводят сестер в свет. Знакомят с будущими женихами. Покупают им наряды и украшения. Приводят в дом свою жену, чтобы сестре было с кого брать пример. Моей же бедняжке Бог послал брата-монаха!»
«Бог дарует нам в этой жизни то, что помогает каждому из нас исполнить свое предназначение», — сказал мне на прощание Евфимий. Он словно наперед знал, какие мысли станут меня обуревать.
«А что, если он прав? Вдруг Промыслом Божиим ей и вправду суждено иметь брата-инока, который станет для нее примером и поддержкой на нелегком пути подвижничества?» — спрашивал я себя. И тотчас же гнал прочь эти неприятные мысли. Ибо сердце мое желало иного, а я не хотел ему перечить.
Я продолжал и дальше сходить с ума по ней. Искал ее всюду. Нежный запах базилика указывал мне ее след. Средь мертвого летнего зноя, в промозглую зимнюю стужу, когда ветры дули в сторону моря и когда они дули с моря, донося дыхание соленых просторов, среди благоухания дорогих ароматов, умащавших тысячи женских тел, что смешивались с запахом свеч и ладана, где бы я ни оказался — повсюду я чувствовал, если она только была поблизости, этот нежный знакомый запах. Аромат базилика. Аромат ее присутствия. И оставался дожидаться ее — лишь бы она показалась хоть на мгновение.
А может быть, потому, что всякое иное место казалось мне пустым и мрачным.
Она не раз проходила мимо, даже не замечая меня. Если же я осмеливался заступить ей дорогу и поприветствовать ее изящным поклоном — кротко улыбалась в ответ. Такая далекая. До меня ей не было никакого дела. Ее же добрая улыбка казалась мне особенно обидной. Иногда — чуть ли не высокомерной. Ее снисходительность ранила меня в самое сердце.
Какой-то голос нашептывал мне, что точно так же смотрит и ее старец, когда кто-нибудь неразумный и нетерпеливый прервет его беседу с Богом.
Я начал писать ей письма. Чтобы в них излить всю горечь и боль своего сердца. Но она прочла лишь самое первое. А остальные — их было не меньше сотни — возвращала нераспечатанными. «Должно быть, это для какой-то другой девушки. Какая-то девушка, верно, ждет этого письма», — говорила она мальчику-посыльному. Слова сии, конечно же, предназначались для меня. Но я ничего не желал слушать. Я слишком ее любил.
То был замкнутый круг немощи и отчаяния. Что бы я ни делал, она оставалась абсолютно спокойна и непроницаема. Я же распалялся все сильнее. Лютое желание мучило меня, подобно ненавистному кровнику. Распинало мое тело. Угнетало душу. Помрачало разум. Иногда мне казалось, что за одну только возможность дотронуться до нее я не пожалел бы и жизни.
Страсть сделала меня готовым на все. Теперь мне уже нечего скрывать: Бог, хранивший свою избранницу на всех путях ее, все равно рано или поздно сделал бы все тайное явным. А потому я сам открою вам свой величайший грех: ради того, чтобы Параскева стала моею, — я, христианин, отпрыск славного рода, веками ограждавшего от супостатов Святую Церковь и веру православную, в одну из роковых ночей, охваченный приступом темной страсти, предложил свою измученную душу дьяволу! Но и он не пришел мне на помощь. Эта девушка была так чиста, что сам господин страстей человеческих не имел над нею никакой власти.
Так прошло еще несколько лет. Я растрачивал их немилосердно — без какой-либо цели и надежды. Думая лишь об одном, я позабыл обо всех прежних обязанностях. От меня отвернулись друзья. Любовницы. Влиятельные знакомые. Богатство мое таяло. Дела пришли в полное расстройство.
И сам я изменился неузнаваемо. Я не был больше гордым искателем приключений. И уже никому не напоминал только что увенчанного короной императора. «Ты похож на монаха-отшельника», — говорили мне бывшие друзья, жалея меня. Никто больше не смеялся надо мной. Столь жалкий был у меня вид. Самому мне казалось, что ниже падать уже некуда. Однако самое горькое было еще впереди.
И вот оно наконец произошло. Самое страшное. Нет, она не вышла за другого! Она попросту исчезла. Отправилась на Святую землю, чтобы посетить места страданий Христовых. И не вернулась назад. О, если бы я знал, что она собирается в Палестину, то наверняка бы отправился вместе с нею! Можете не сомневаться! И сопровождал бы ее повсюду. Хоть на край света. Теперь же мне оставалось только ждать. Так, бессмысленно и мучительно, тянулись для меня пустые и серые дни в навеки опустевшем Царьграде.
Я не перестал дожидаться ее и после того, как воротились последние паломники из числа тех, с кем она отправилась в путешествие. И когда наконец женился — чтобы утешить мать и сохранить отцовское имение. Ждал яее и после того, как сам уже стал отцом (своей дочери я дал имя Петка, думая в ту пору не о крестных муках Христовых, а о ней, моей Параскеве). В ожидании этом для меня открылся неведомый прежде глубокий смысл. Я стал познавать подлинную красоту жизни. Сердце мое смягчилось. Ум обратился к благим мыслям. К вере. Ибо вера в невозможное — тоже часть веры. В моей же жизни не было уже ни единого часа, который бы я не украсил мыслями о ней.
Я любил ее. Так, как мог и умел. Да, я не был готов ради этой любви стать насельником святой обители. Укрощать плоть постом и молитвой. Писать ей письма о досточудных и славных деяниях Божиих. И хранить у себя на груди ее ответные письма того же содержания. Впрочем, кто знает. Может быть, я согласился бы и на это, когда бы она того потребовала. Кто знает.
Я очень любил ее. Любовь эта стала самой прекрасной и возвышенной частью моего существа. Если бы Бог не даровал мне подобной любви и страдания, мне, возможно, нечего было бы и вспомнить из моей непутевой жизни. Нечем было бы мне утешаться и сегодня, во дни моей старости, когда только от внуков и могу я еще дождаться какой-то радости.
