Тень ведьмы - Флоринда Доннер-Грау
- Помоги мне пройти в мою комнату, — прошептала она. Опираясь на мою голову, она выпрямилась. Ее рука скользнула ниже моего плеча, по рукаву, твердые пальцы обвились вокруг моего запястья словно обугленные корни.
Молча мы побрели по темному коридору, где деревянные скамьи и стулья, покрытые козлиными шкурами, выстроились у стены. Она переступила порог своей спальни; прежде чем закрыть дверь, она еще раз напомнила мне, что медиумы не должны рассказывать о своем мире.
- В тот миг, когда я увидела тебя на площади, я знала, что ты медиум и что ты придешь повидаться со мной, — утверждала она. Улыбка, смысл которой я не понимала, исказила ее лицо.
- Ты пришла, чтобы принести мне что-то из моего прошлого.
- Что?
- Я не вполне уверена. Воспоминания, наверное, — сказала она неопределенно. — Или, возможно, ты возвратишь мое старое везенье. — Она провела рукой по моей щеке и тихо закрыла дверь.
V
Убаюкиваемая мягким ветерком и смехом детей, резвящихся на улице, я продремала весь день в гамаке, натянутом между двух деревьев. Я даже перестала ощущать аромат стирального порошка, смешанного с едким запахом креозола, которым Канделярия натирала дважды в день полы, не считаясь с тем, грязные они или нет.
Я ожидала почти до шести часов. Затем, как это просила Мерседес Перальта, я подошла к ее спальне и постучала. Никто не отвечал. Я тихо вошла в комнату. Обычно в это время она заканчивала прием пациентов, которые приходили к ней лечиться. Она никогда не принимала более двух посетителей в день. В свои плохие дни, которые следовали довольно часто, она вообще не принимала никого. На этот раз я хотела прокатить ее на своем джипе и прогуляться с ней по окрестным холмам.
— Это ты, музия? — спросила донья Мерседес, вытягиваясь в своем низко подвешенном гамаке, закрепленном на металлических кольцах, вбитых в стены.
Я поздоровалась с ней и села на вторую кровать у окна. Она никогда не спала на ней. По ее словам, с этой кровати, несмотря на ее большие размеры, кто-то совершил фатальное падение. Ожидая, пока она встанет, я осматривала эту странно обставленную комнату, которая никогда не приводила меня в восторг. Вещи здесь были расставлены, по-видимому, с целеустремленным несоответствием. Два ночных столика, у изголовья и основания кровати, были завалены свечами и статуэтками святых и служили алтарями. Низкий деревянный платяной шкаф был выкрашен в голубой и розовый цвет. Он загораживал дверь, которая выходила на улицу. Я удивилась, что одежда доньи Мерседес — она никогда не носила ничего, кроме черного — висела повсюду: на крючках, на стене, за дверью, у изголовья и в ногах железной кровати, и даже на веревках, поддерживающих гамак. Хрустальная люстра, которая не работала, ненадежно болталась под потолком, сплетенным из тростника. Люстра была серой от пыли, и пауки оплели паутиной ее граненые призмы. На дверях висел отрывной календарь.
Скрестив пальцы на копне седых волос, Мерседес Перальта глубоко вздохнула и, спустив с гамака ноги, нашарила ими матерчатые сандалии. Она секунду посидела, затем подошла к раскрытому настежь окну, прищурилась, пока ее глаза не приспособились к вечерним лучам, осветившим ее комнату, и внимательно посмотрела на небо, словно ожидая от заходящего солнца какое-то послание.
- Мы пойдем на прогулку? — спросила я.
Она медленно обернулась.
- На прогулку? — переспросила она, удивленно вскинув свои брови. — Как мы можем идти гулять, когда меня ожидает какой-то человек.
Я раскрыла рот, уже готовясь сообщить ей, что к нам никто не приходил, но насмешливое выражение в ее усталых глазах вынудило меня замолчать. Она взяла меня за руку, и мы вышли из комнаты.
На деревянной скамье у входа в комнату, где Мерседес Перальта лечила людей, приходящих за помощью, прижав подбородок к груди, дремал слабый и старый на вид мужчина. Почувствовав наше присутствие, он выпрямился.
- Я плохо чувствую себя, — сказал он невыразительным голосом, взяв в руки свою соломенную шляпу и трость, лежавшую рядом.
- Октавио Канту, — Мерседес Перальта представила его мне, предварительно пожав ему руку. Она подвела его к двум ступенькам в комнату. Я следовала за ними по пятам. Он обернулся и посмотрел на меня вопросительным взглядом.
- Она помогает мне. Но если ты не хочешь, чтобы она была с нами, она уйдет.
Он остановился на мгновение, нервно постукивая ногой. Его рот дважды кривился в улыбке.
- Если она будет помогать тебе, — прошептал он с трогательной беспомощностью, — я полагаю, что все будет хорошо.
Быстрым движением головы Мерседес Перальта указала мне на табурет у алтаря, затем помогла старику сесть на стул прямо перед высоким прямоугольным столом. Она присела справа от него, лицом к нему. «Где же он может быть?» — несколько раз пробормотала она, перебирая груду банок, свечей и сигар, сухих корней и обрезков ткани, разбросанных на столе. Она вздохнула с облегчением, найдя свой морской компас, который тотчас положила перед Октавио Канту. Ее взгляд пристально изучал круглую металлическую коробочку.
- Взгляни на это! — воскликнула она, маня меня подойти поближе.
Это был тот самый компас, на который она смотрела в первый день моего прихода. Стрелка, еле различимая сквозь матовое, сильно поцарапанное стекло, энергично двигалась взад и вперед как бы воодушевляемая какой-то невидимой силой, исходящей от Октавио Канту.
Мерседес Перальта использовала компас как диагностический прибор только тогда, когда верила, что человек страдает скорее от душевного недуга, чем от естественной болезни. До сих пор я не могла определить, каким критерием пользуется она для различения этих двух видов болезней. По ее словам, душевный недуг мог проявить себя в форме ряда неудач или холода во всем теле, который в зависимости от обстоятельств мог определяться и как естественное заболевание.
Ожидая найти какое-то механическое приспособление, активизирующее стрелку, я на всякий случай изучила компас. И поскольку ничего подобного не оказалось, я приняла ее объяснение за бесспорную истину; когда человек уравновешен, т. е. когда тело, ум и душа находятся в гармонии, стрелка не двигается вообще. Доказывая свое мнение, она поочередно клала компас напротив себя, Канделярии и меня. К моему великому изумлению стрелка двигалась только тогда, когда компас был положен передо мной.
Октавио Канту, вытянув свою шею, близоруко щурился на инструмент.
- Я болен? — тихо спросил он, взглянув на донью Мерседес.
- Это твоя душа, — прошептала она. — Твоя душа в великом смятении.
Она
