Бодхи - Твердые реки, мраморный ветер
- Да ты хоть поняла – о чем они говорили! Это же пиздец полный! Они же киллеры, все, и женщины, и мужчины, все как один! – Андрей начал передавать содержание разговора соседей, но Томас его остановил.
- Мы понимаем по-русски.
- Волна паранойи накатит и уйдет, такое ведь уже бывало, и сколько раз…, - согласился с Йолкой сосед Томаса. – И Россия в двадцатом веке такое уже пережила, целых семьдесят лет кровавой резни, всеобщего умопомешательства. А потом волна схлынула, правда ненадолго и новая накатила, но ничего, схлынет и эта.
- Трудно представить, - процедил Андрей.
- Конечно, тебе трудно представить, для тебя вся жизнь укладывается в двадцать лет и кажется, что всё то, что есть сейчас – это навсегда. Но это не навсегда, это пройдет. А вот что останется – это, кстати, и от нас зависит. Вот ты, например, останешься, судя по всему, разве нет?
- В каком смысле? – Не понял Андрей.
- В том, что ты – тоже русский человек, как и они, и ты останешься живым, интересным человеком, когда эта волна пройдет и схлынет, и рядом с тобой останутся другие русские и не только, и с таких как ты начнется возрождение культуры.
- Ну, - смутился Андрей, - я еще не очень похож на того, кто может возрождать русскую культуру…
- Вот именно – «еще». – Вмешалась Йолка. – А кто, по-твоему, будет составлять спинной хребет будущей цивилизации? Умные тети и дяди, а не ты? Нравится быть инфантильным чемоданом? Ну это тебе решать.
Андрей не нашелся, что ответить.
- Я не говорю про «русскую культуру», - продолжил сосед Томаса. – Я говорю про культуру вообще. Национальность, раса, пол, родной язык – всё это несущественно, совершенно несущественно для нас – тех, кто объединен другими ценностями. Я вот немец. Ты Андрей, а я Ганс, ну и что? Кому до этого есть дело? – Он демонстративно обвел взглядом сидящих за их столом. – Раньше это имело большое значение, и для таких как эти, - он кивнул на соседний столик, - это и сейчас и через сто лет будет иметь значение, а нам-то что? Мне, откровенно говоря, безразлично, что будет с русской культурой, или с баскской культурой или швабской или прусской. Мне главное другое. Такие, как мы с тобой – такие люди выживут или нет, будет развиваться эта культура, или нет.
- А я сейчас поговорю с ними, - вдруг не то предложила, не то сообщила Йолка. – Интересно.
И прежде чем Андрей успел ей помешать или предупредить, она уже вспорхнула и пересела к русским.
- Привет, по-английски понимаете?
- А как же, мисс, - важно ответил кто-то. – Мы люди культурные.
- Вот и прекрасно. А скажите на милость, друзья, почему это считается отвратительным – педофилия?
- Фу…, - сморщился Петр Лексеич, - это мерзость, гадость. Вы еще молоды, но понимать-то должны.
- А вот вы мне и помогите понять, мне вот непонятно – скажите, когда ребенок сосет грудь матери – вот ему годик и он или она открывает широко свой ротик и материнскую грудь сосет, это ведь красиво, это прекрасно! Картины там всякие, мадонны с младенцами, сосущими грудь, это ведь искусство, это божественно красиво!
- Конечно, господи, о чем речь, - прогудела Веруня. – Моя вон до трех лет сиську сосала, так я …
- Вот и отлично, - перебила ее Йолка, - а теперь другое – если например ребенок не грудь сосет, а соску, это нормально?
- Ну а почему нет? – Неожиданно возмутилась дебелая девица. – Ну почему нет-то, я спрашиваю! Да нормально это.
Андрей даже немного съежился, столкнувшись с такой абсолютно немотивированной агрессией, но Йолка и не поморщилась.
- И если материнское молоко из переполненной груди брызжет в рот, и ребеночек глотает и ему нравится, то это ведь тоже прекрасно несмотря на то, что с моей точки зрения, например, женское молоко невкусное, и у многих даже отвращение вызывает.
- Ну так молоко-то не для тебя, а для ребеночка, а ему как раз очень-очень вкусно! Моя вон…
- Отлично, - снова перебила ее Йолка. - А если годовалый ребенок хуй сосет, то что в этом плохого? А если картину написать: отец с младенцем, а младенец тот – румяный такой, довольный, лежит значит промеж ног отца и хуй сосет, это будет прекрасная картина? Будете любоваться ею и восхищаться умиротворенным выражением их лиц? В картинную галерею повесили бы такую картину, если бы таковая у Рембрандта или Рубенса или у Хальса нашлась? А если материнское молоко вкусное и питательное, то разве отцовская сперма не питательная? Еще какая питательная, и на вкус мне сперма иногда даже очень нравится, может и ребеночку вкусно будет, разве не целесообразно дать ему проверить?
Зловещее молчание полыхнуло адовым огнём, и то, что все русские продолжали при этом мерно жевать челюстями, устремив неподвижный взгляд перед собой в какое-то только им ведомое пространство, лишь подчеркнуто свидетельствовало о том холодном огне священного гнева, что разгорался незримо, и был проявлен пока что лишь в раздувающихся, словно меха, ноздрях и побагровевших, словно закат перед Апокалипсисом, глазах.
Веруня открыла было рот, но тотчас закрыла. Петр Алексеич поднял свои веки, устремил горящий взор пока еще мимо Йолки, но тут же опустил глаза. Кто-то громко заерзал на стуле. И звякнула вилка, и атмосфера уже дышала электричеством, но буря не наступала, кружа и приближаясь то одним боком, то другим. Мужчина с одуловатым лицом выпятил губы так, словно у него во рту образовался вакуум, и тупо устремил глаза на стоящий перед ним салат, будто пытался прочесть в прихотливом рисунке овощей тот приговор, который судьба вынесет Йолке за такие вопросы.
- Знаешь, что происходит, - громко обратилась к Андрею Йолка, - они готовятся разбить меня в пух и прах, но понятия не имеют – как именно. Потому что если ребенку приятно сосать грудь, приятно сосать соску, приятно сосать свой кулак или игрушку и это нормально, то чем, собственно, ненормально то, что ему понравится сосать хуй?
- Ребенок в таком возрасте не может сам решить, что ему нравится, а что нет, - пробормотала Веруня, словно пытаясь вспомнить какой-то текст, который она давно читала или заучивала, но плохо поняла.
- И поэтому ему не дают ни игрушку, ни соску, ни грудь? – Уточнила Йолка, но Веруня промолчала.
- Одно дело соску, и совсем другое – это самое! – Снова прокричала дебелая дочка. – Ты что, совсем того, не понимаешь что-ли?
- Верно, - вдруг прорвало остальных. – Ну совсем охренела девка, не понимаешь что-ли – одно дело кулачок свой, а другое… фу, гадость-то…
- Совсем это самое, да? – Покрутил пальцем у виска одуловатый парень, выпучив глаза? Сейчас он тоже приобрел уверенность в себе.
Йолка встала и пересела обратно, больше не обращая никакого внимания на русских.
- То же самое, что было тогда! - Андрей удивлялся не тому, что разговор пошел по той же колее, что с теми французами, а тому, что дело окончилось, кажется, вполне мирно, без мордобития.
В этот момент к их столику подошли еще четверо. Официанты тут же подбежали и за какие-то несколько секунд быстро и ловко, как муравьи, подтащили еще один стол, составив с их столиком так, что получился один большой.
- Есть результаты? – Спросил Томас. – …Есть результаты, - повторил он уже утвердительно, улыбаясь и глядя в лица подошедших.
- Еще какие, Томас! – Торжествующе ответил один из подошедших, при этом вопросительно глядя на Андрея.
- Рассказывай при нем, Тай. – Предложила Йолка.
- Ты русский? – Спросила его девушка лет двадцати пяти с глубокими глазами, в которые хотелось смотреться, не отрываясь.
- Да, - кивнул Андрей. – Заметно?
- Конечно, особенно для меня, ведь я тоже русская.
- Рассказывай ты, Майя, - предложил Томас. – Андрей разберется по ходу дела.
- Хорошо. – Майя положила на стол ноутбук, открыла его и нашла нужный файл. – Это было первое погружение в ситуацию, потому, как обычно, все довольно расплывчато. Уточнять имена, даты и прочее, как мы и решили, не стала, так как при этом требуется слишком много фиксации, антагонистичной наблюдению, и до тех пор, пока мы не знаем – стоит оно того или нет, по умолчанию «не стоит».
Томас кивнул.
- Наблюдение велось сдвоенное, мы с Таем работали вместе, так что получившийся файл – довольно точный слепок событий. В общем нам и повезло и нет. С одной стороны, ничего такого, что представляло бы интерес для историков, с другой стороны, сама ситуация попалась интересная, почти комическая, насколько это возможно в те времена…
- Тридцать седьмой, - уточнил Тай. – Майя настоятельно хотела ощутить людей тех времен…
- Мне было интересно – как вообще такое возможно, что целый народ довел самих себя до почти полной деградации, так что до сих пор мы видим последствия.
- Речь о России? – Спросил Андрей.
- Да.
- А что значит… всё то, что ты говорила, - не нашелся он, чтобы задать более конкретный вопрос.
- Если очень коротко, то мы исследует миры осознанных сновидений, - пояснил Томас. – Мы в самом начале пути, и почти каждый день открываем что-то новое. Мы открываем и новые миры, и живых, осознающих существ там, и находим тропинки к сближению с теми живыми существами, которые живут среди нас, но слишком отличаются, и в силу этого недоступны – горы, облака, ручьи… Мы получили даже доступ к истории, и теперь при желании можем восстановить точную картину всего, что когда-либо происходило, и Майя и Тай как раз этим и занимаются. Майя пишет «Учебник XXV века» по истории, который как раз и создается на основании таких погружений, ведь другого способа почти что нет – история переврана и переписана столько раз, что последние зерна истины давно утеряны, вот мы и восстанавливаем ее – шаг за шагом, пока что довольно бессистемно, просто следуя интересам – кому что интересно.
