Титус Буркхарт - Алхимия / Нотр-Дам де Пари
— Горе цыганке! — произнесла Флер-де-Лис — Он терпеть не может это племя.
— Очень жаль, если это так, — заметила Амлотта де Монмишель, — она чудесно пляшет.
— Прекрасный Феб, — сказала Флер-де-Лис, — вам эта цыганочка знакома. Сделайте ей знак, чтобы она пришла сюда. Это нас позабавит.
— О да! — воскликнули все девушки, захлопав в ладоши.
— Но это безумие, — возразил Феб. — Она, по всей вероятности, забыла меня, а я даже не знаю, как ее зовут. Впрочем, раз вам это угодно, сударыни, я все-таки попытаюсь.
Перегнувшись через перила, он крикнул:
— Эй, малютка!
Плясунья как раз в эту минуту опустила бубен. Она обернулась в ту сторону, откуда послышался оклик, ее сверкающий взор остановился на Фебе, и она замерла на месте.
— Эй, малютка! — повторил капитан и поманил ее рукой.
Цыганка еще раз взглянула на него, затем так зарделась, словно в лицо ей пахнуло огнем, и, взяв бубен под мышку, медленной поступью, неуверенно, с помутившимся взглядом птички, поддавшейся чарам змеи, направилась сквозь толпу изумленных зрителей к двери дома, откуда ее звал Феб.
Мгновение спустя ковровая портьера приподнялась, и на пороге появилась цыганка, раскрасневшаяся, смущенная, запыхавшаяся, потупив свои большие глаза, не осмеливаясь ступить ни шагу дальше.
Беранжера захлопала в ладоши.
Цыганка продолжала неподвижно стоять на пороге.
Ее появление оказало на молодых девушек странное действие. Ими владело смутное и бессознательное желание пленить красивого офицера; мишенью их кокетства был его блестящий мундир; с тех пор как он здесь появился, между ними началось тайное, глухое, едва сознаваемое ими соперничество, которое тем не менее ежеминутно проявлялось в их жестах и речах. Все они были одинаково красивы и потому сражались равным оружием; каждая из них могла надеяться на победу. Цыганка сразу нарушила это равновесие. Девушка отличалась такой поразительной красотой, что в ту минуту, когда она показалась на пороге, комнату словно озарило сияние. В тесной гостиной, в темной раме панелей и обоев она была несравненно прекраснее и блистательнее, чем на площади. Она была словно факел, внесенный из света во мрак. Знатные девицы были ослеплены. Каждая из них почувствовала себя уязвленной, и потому они без всякого предварительного сговора между собой (да простится нам это выражение!) тотчас переменили тактику. Они отлично понимали друг друга. Инстинкт объединяет женщин гораздо быстрее, нежели разум — мужчин. Перед ними появился противник; это почувствовали все и сразу сплотились. Капли вина достаточно, чтобы окрасить целый стакан воды; чтобы испортить настроение целому собранию хорошеньких женщин, достаточно появления более красивой, в особенности, если в их обществе всего лишь один мужчина.
Прием, оказанный цыганке, был удивительно холоден. Оглядев ее сверху донизу, они посмотрели друг на друга, и этим все было сказано! Все было понятно без слов. Между тем девушка ждала, что с ней заговорят, и была до того смущена, что не смела поднять глаз.
Капитан первый нарушил молчание.
— Клянусь честью, — проговорил он своим самоуверенным и пошловатым тоном, — очаровательное создание! Что вы скажете, прелестная Флер?
Это замечание, которое более деликатный поклонник сделал бы вполголоса, не могло способствовать тому, чтобы рассеять женскую ревность, насторожившуюся при появлении цыганки.
Флер-де-Лис, с гримаской притворного пренебрежения, ответила капитану:
— Недурна!
Остальные перешептывались.
Наконец г-жа Алоиза, не менее встревоженная, чем другие, если не за себя, то за свою дочь, сказала:
— Подойди поближе, малютка.
— Подойди поближе, малютка! — с комической важностью повторила Беранжера, едва доходившая цыганке до пояса.
Цыганка приблизилась к знатной даме.
— Прелестное дитя! — сделав несколько шагов ей навстречу, напыщенно произнес капитан. — Не знаю, удостоюсь ли я великого счастья быть узнанным вами…
Девушка улыбнулась ему и подняла на него взгляд, полный глубокой нежности.
— О да! — ответила она.
— У нее хорошая память, — заметила Флер-деЛис.
— А как вы быстро убежали в тот вечер! — продолжал Феб. — Разве я вас напугал?
— О нет! — ответила цыганка.
В том, как было произнесено это «о нет!» вслед за «о да!», был какой-то особенный оттенок, который задел Флер-де-Лис.
— Вы вместо себя, моя прелесть, оставили угрюмого чудака, горбатого и кривого, кажется звонаря архиепископа, — продолжал капитан, язык которого тотчас же развязался в разговоре с уличной девчонкой. — Мне сказали, что он побочный сын какого-то архидьякона, а по природе своей — сам дьявол. У него потешное имя: его зовут не то «Великая пятница», не то «Вербное воскресенье», не то «Масленица», право, не помню. Одним словом, название большого праздника! И он имел смелость вас похитить, словно вы созданы для звонарей! Это уж слишком! Черт возьми, что от вас было нужно этому нетопырю? Вы не знаете?
— Не знаю, — ответила она.
— Какова дерзость! Какой-то звонарь похищает девушку, точно виконт! Деревенский браконьер в погоне за дворянской дичью! Это неслыханно! Впрочем, он за это дорого поплатился. Пьера Тортерю — самый крутой из конюхов, чистящих скребницей шкуру мошенников, и я могу вам сообщить, если только это вам доставит удовольствие, что он очень ловко обработал спину вашего звонаря.
— Бедняга! — произнесла цыганка, в памяти которой эти слова воскресили сцену у позорного столба. Капитан громко расхохотался.
— Черт подери! Тут сожаление так же уместно, как перо в заду у свиньи. Пусть я буду брюхат, как папа, если…
Но тут он спохватился:
— Простите, сударыни, я, кажется, сморозил какую-то глупость?
— Фи, сударь! — сказала Гайльфонтен.
— Он говорит языком этой особы! — заметила вполголоса Флер-де-Лис, досада которой росла с каждой минутой. Эта досада отнюдь не уменьшилась, когда она заметила, что капитан, в восторге от цыганки, а еще больше от самого себя, повернулся на каблуках и с грубой простодушной солдатской любезностью повторил:
— Клянусь душой, прехорошенькая девчонка!
— Но в довольно диком наряде, — обнажая в улыбке свои прелестные зубы, сказала Диана де Кристейль.
Это замечание было лучом света для остальных. Оно обнаружило слабое место цыганки. Бессильные уязвить ее красоту, они набросились на ее одежду.
— Что это тебе вздумалось, моя милая, — сказала Амлотта де Монмишель, — шататься по улицам без шемизетки и косынки?
— А юбчонка такая короткая — просто ужас! — добавила Гайльфонтен.
— За ваш золоченый пояс, милочка, — довольно кисло проговорила Флер-де-Лис, — вас может забрать городская стража.
— Малютка, малютка, — присовокупила с жестокой усмешкой Кристейль, если бы ты пристойным образом прикрыла плечи рукавами, они не загорели бы так на солнце.
Красавицы-девушки, с их ядовитыми и злыми язычками, извивающиеся, скользящие, суетящиеся вокруг уличной плясуньи, представляли собою зрелище, достойное более тонкого зрителя, чем Феб. Эти грациозные создания были бесчеловечны. Со злорадством они разбирали ее убогий и причудливый наряд из блесток и мишуры. Смешкам, издевкам, унижениям не было конца. Язвительные насмешки, выражения высокомерного доброжелательства и злобные взгляды… Этих девушек можно было принять за римских патрицианок, для забавы втыкающих в грудь красивой невольницы золотые булавки. Они напоминали изящных борзых на охоте; раздув ноздри, сверкая глазами, кружатся они вокруг бедной лесной лани, разорвать которую им запрещает строгий взгляд господина.
Да и что собой представляла жалкая уличная плясунья рядом с этими знатными девушками? Они не считались с ее присутствием и вслух говорили о ней, как о чем-то неопрятном, ничтожном, хотя и довольно красивом.
Цыганка не была не чувствительна к этим булавочным уколам. По временам румянец стыда окрашивал ее щеки и молния гнева вспыхивала в очах; слово презрения, казалось, готово было сорваться с ее уст, и на лице ее появлялась пренебрежительная гримаска, уже знакомая читателю. Но она молчала. Она стояла неподвижно и смотрела на Феба покорным, печальным взглядом. В этом взгляде таились счастье и нежность. Можно было подумать, что она сдерживала себя, боясь быть изгнанной отсюда.
А Феб посмеивался и вступался за цыганку, побуждаемый жалостью и нахальством.
— Не обращайте на них внимания, малютка! — повторял он, позвякивая своими золотыми шпорами. — Ваш наряд, конечно, немного странен и дик, но для такой хорошенькой девушки это ничего не значит!
— Боже! — воскликнула белокурая Гайльфонтен, с горькой улыбкой выпрямляя свою лебединую шею. — Я вижу, что королевские стрелки довольно легко воспламеняются от прекрасных цыганских глаз!
