Бодхи - Твердые реки, мраморный ветер
Серена воспитывалась в семье учителей, и с одной стороны у нее была возможность читать книги, а с другой стороны она особенно жестко подвергалась концептуальному давлению родителей. Серена должна была, по их замыслу, вырасти тоже учителем, уважаемым человеком, и до поры до времени ничто не предвещало осложнений.
- Когда мне было двенадцать, я сходила на вечеринку, которую устраивала моя подруга. Там был ее двоюродный брат, который приехал к ней погостить. Он был старше всех нас на три года, и всячески старался выпендриться, - рассказывала Серена. – Он пытался выставить себя эдаким смелым, отчаянным парнем, и рассказывал истории о том, как он то здесь проявил себя героем, то тут заслужил всеобщее восхищение. Сначала его слушали внимательно, а потом до всех стало доходить, что эти рассказы, мягко говоря, преувеличены или даже полностью выдуманы, но будучи детьми воспитанными, все делали вид, что слушают внимательно и всему верят. Разглядывая его лицо, я вдруг поняла, сама не знаю как, что никакой он не смелый и не отчаянный, а наоборот – трусливый и неприятный человек. И в этот момент мне стало от всего этого тошно – мы тут сидим и киваем головами, а этот сморчок рассказывает небылицы о своем очередном «смелом поступке». Захотелось поставить его на место, я встала и предложила: давай вот сейчас я сниму с себя шорты с трусиками, и ты сделаешь это. Кто это сделает, тот и смелый, а кто нет, пусть сидит и не высовывается.
Трапп рассмеялся, представив себе, видимо, эту картину.
- Спустя секунду я пожалела, что сказала это, но отступать было ниже моего достоинства – я стащила с себя шорты и трусики, а он так и не пошевелился. После этого он заткнулся, покрасневшие от неловкости ребята замяли это событие, а я – задумалась. Прокручивая многократно всю эту ситуацию, я помнила совершенно отчетливо, что страх снимать трусики был на десять. Когда я стащила трусики, то есть когда произошло то, чего я так до судорог боялась, страх исчез полностью. Я вспоминала снова и снова это состояние – нет страха. И ничего нежелательного, кстати, не произошло. Все это меня ужасно заинтриговало. Будучи ребенком интеллигентных родителей, я была буквально нашпигована страхами – страх испачкать блузку, страх не сказать «пожалуйста» или «спасибо», страх опоздать на урок, страх получить неодобрительный взгляд учительницы…, и этот ряд можно продолжать до бесконечности. Страхи окружают, как частокол, сдавливают грудь, мешают дышать, и ведь дети не понимают этого, не отдают себе в этом отчета. Я это понимала, так как в моей жизни были «каникулы» - как-то меня на целое лето отправили к дяде на нефтяную вышку, и пока дядя копался в своих насосах, я получила полную, практически ничем неограниченную свободу, хоть и ограниченную несколькими гектарами совокупной площади, но что значили гектары по сравнению с тем, что меня никто, никто не доёбывал! Я была единственным ребенком на платформе, и пусть и формально, а может и не формально…, но мною все восхищались, одобряли все, чем бы я ни занималась или не занималась. И тем ужаснее было возвращение назад, и самое ужасное, что меня тянуло назад, домой, я вспоминала свой дом, подъезд, квартиру, свою комнату, кухню, и все вызывало во мне ностальгию, и это было самое ужасное – чувствовать в себе это раздвоение, которое мне казалось преступным и противоестественным – стремиться в тюрьму, скучать по атмосфере смерти и загнивания. Я стыдилась этого раздвоения и старалась не думать об этом. Я постаралась снова стать послушной консервированной камбалой, я даже удостоилась похвалы бабушки, которую ненавидела, и ее похвалы были для меня отравой, я ненавидела и презирала себя за это, но что я могла сделать? Так, во всяком случае, я тогда думала. Что я могла противопоставить этой грандиозной, необоримой силе инерции? И вдруг – внезапно, благодаря чистой случайности в виде появления на горизонте идиота-братца моей подруги, который возмутил меня до крайности, я получила опыт того, как страх можно преодолеть! Я еще не могла это сформулировать, я вообще не любила думать и думала мало и редко, так как «думать» в моем тогдашнем понимании было повторять вслед за взрослыми всю эту чушь, но это было на уровне телесного знания…
- Так же, как тело знает, чем оно отравилось или что оно хочет есть! – Неожиданно для себя вставила Джейн.
- … ну да, как-то так, всем телом, самым нутром я теперь знала, что страх – конечен, что его можно преодолеть, и это знание отравляло и опьяняло. Я не могла уже ни о чем другом думать, и выполняя все положенные инструкции, будучи привязанной на веревочке и выполняющей все дурацкие ритуалы, я в тот же самый миг уже не самой собой, и еще появился новый страх – страх разоблачения. Мне казалось, что взрослые непременно раскусят меня, поймут, что нельзя этого не увидеть и не понять, и я стала опускать глаза, чтобы не выдать себя, а потом постепенно стала возникать и укрепляться ясность – нет, они ничего не видят, они слепы и глухи! Я была еще в цепях, в наручниках, но у меня уже в руках был ключ, открывающий их, и этот ключ был невидимкой! А потом…, - Серена задумалась, - потом я не смогла, имея в руках ключ от своей свободы, не воспользоваться им. Как-то раз, вставая из-за стола, я не сказала матери «спасибо». Мне казалось, что тело одеревенело, я буквально не чувствовала ног, и когда я выходила из-за стола, мой рот стал неудержимо открываться, и я поняла – еще чуть-чуть, и я сломаюсь, я не выдержу этого зрелища нарастающего изумления – еще изумления, а не возмущения, на лице матери, еще можно было все исправить, сымитировав заторможенность, задумчивость, и с каждой секундой ужасный конец назревал, и я плохо помню, как мне удалось сдержать предательский механизм, но я сдержала его. Я сделала то же, я стала тем же, кто неделю назад снял трусики в присутствии посторонних подростков – я просто стала тем же человеком, и тот человек снова сделал это. И снова, став тем человеком, я стала им во всех отношениях, я изменилась сразу во всем, и мне было уже все равно, как далеко зайдет возмущение, а затем гнев матери, я спокойно пропускала мимо ушей разглагольствования отца, который воспринял тот мой выпад как приступ подростковых психических отклонений. С тех пор я больше никогда не говорила «спасибо», заканчивая еду, и уже тогда, в самый первый момент, когда я победила саму себя, я знала, что это – навсегда, что эту степень своей свободы я уже не отдам. Родители пытались меня наказывать, и наказания, придуманные их воспаленным мозгом, только обострили мое чувство реальности, я словно миллиметр за миллиметром вынимала саму себя за волосу из болота гнилого, придуманного и ненастоящего детства. Мать сказала, что теперь я сама буду себе готовить, раз не уважаю ее труд, и я действительно начала себе готовить, и мне понравилось – оказалось, что я всегда ем не то, что хочу есть, а то, что мне приготовили, и это ужасно. Я стала чувствовать себя намного более энергичной, исчезла подавляющая вялость, которая нападала на меня все чаще и чаще, так что родители даже озаботились этим и сводили меня к врачу, который говорил что-то про синдром хронической усталости и назначал какие-то лекарства, которыми к счастью меня так и не стали пичкать. Оказалось, никакого такого синдрома, просто я каждый день ем не то, что хочу, а то, что мне приготовили.
- Пытка едой, - вставил Трапп.
- Мать попыталась вернуть статус-кво, увидев, что я не только не исправляюсь, а наоборот, получила дополнительную степень независимости от нее, и попыталась запретить мне готовить, обвиняя в том, что я навожу беспорядок на кухне, и она даже применяла физическую силу, выталкивая меня из кухни, но здесь я перехитрила ее, воспользовавшись поддержкой отца, для которого непреложная истина заключалась в том, что любая женщина, кем бы она ни была, хоть профессором или академиком, должна быть пищевым придатком мужчины, должна уметь хорошо готовить и быть от этой счастливой. Я сыграла на этом и отвоевала свое право самой себе готовить. Прошло несколько дней, я остыла после этой битвы и поняла, что мне не хочется останавливаться. Убив уже два страха, я захотела убить и еще какой-нибудь, и однажды вечером я совершила немыслимое – я сообщила, что уже поела и не стала сидеть вместе со всеми. Я прошла через всю уже знакомую мне череду ужасов с приступами почти парализованных состояний, но я сделала это, и как и раньше, самое страшное было решиться и сделать, а все, что было потом – все вопли отца, оскорбленного до глубины души, все угрозы, оскорбления, увещевания – всё это уже проносилось по какому-то руслу, уводящему мимо моего сознания прямиком в унитаз. Мне кажется, отец был готов ударить меня, но он не осмелился, но даже если бы это и случилось, меня бы это уже не остановило, а скорее даже усилило бы центробежные стремления.
Серена замолчала, но возникшую паузу никто не захотел заполнять, и возникшее молчание не было натянутым, а словно приглашало ее продолжать. Серена взглянула на Айрин, словно пытаясь понять, скучно ей или интересно, и, встретившись с ее прямым взглядом, продолжила.
