Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Веста Арина
Шаман ни с кем не разговаривал, кроме своего оленя, и единственным человеком, который знал о нем чуть больше остальных, был Николай Звягинцев. Кола, как звал его шаман с ударением на последнем слоге. В ответ Звягинцев дал ему прозвище Оленко. Это детское сказочное имя так шло к его безбородому лицу и ярким раскосым глазам цвета черного чая, с зеленой хвоинкой на самом дне.
Они сдружились еще зимой, когда Звягинцев принес оленю полные карманы круто присоленных самодельных сухарей. Соль – единственный корм, которого олень не может добыть в природе так же легко, как траву и мох, и таежный отшельник внезапно раскрылся.
– Земной поклон! Славлю тебя за хлеб, за соль, – важно сказал шаман, приложив правую руку к сердцу, и поклонился Звягинцеву.
Звягинцев побледнел. Именно так, чуть протяжно, с глубоким достоинством и силой, здоровалась и прощалась Она!
– Ты знал Каму? – севшим от волнения голосом спросил он.
– Эден-Кутун, Белая Шаманка, главная в тайге! – уклончиво ответил Илимпо.
– Ты знаешь, как найти Ее? – замирая от счастья, спросил Звягинцев.
– Илимпо знает все тропы, он много раз ходил по Ворге Мертвых и ни разу не заблудился.
– Помоги мне найти Каму!
– Каму нельзя найти, надо ждать, пока сама позовет, – ответил шаман.
С той поры Звягинцев приходил к шаману поговорить, точнее, помолчать о Ней.
Для горбоносого хора он приносил в горсти соль грубого помола – и заручился настоящей дружбой Оленко.
Шаман сидел у гаснущего костерка, посасывая трубочку с листовым самосадом, а его олень понуро стоял рядом.
– Старому Илимпо пора в дорогу, – повторял шаман, и эти слова не вязались с его детским, безбородым лицом и иссиня-черными волосами.
– Ты хочешь вернуться обратно в тайгу? – не понял Звягинцев.
– Можно взять шамана из тайги, но нельзя взять тайгу из шамана. Илимпо скоро будет там!
Он ткнул пальцем в рыжий дым костра, плывущий выше березовых вершин.
– Железная Шапка ко мне приходил… – сказал он после долгого молчания, и Звягинцев понял, что эвенк говорит о Сталине. – Сильно старый стал, – продолжал шаман. – Илимпо помнит его крепким и молодым, тогда его дух был похож на синий лед, а душа – на разноцветное пламя. Теперь он тусклый пепел, но Агду может раздуть его снова.
– Он величайший злодей в мире, – угрюмо заметил Звягинцев.
– Что с того? Злой пастух лучше доброго! – равнодушно заметил Илимпо. – Он знает, какого хора оставить в живых, он твердой рукою режет больных оленей и отдает собакам негодный приплод. Он может спилить рога лишним хорам, и тогда самки прогонят их. Он знает больше вожака и, если надо, может заменить его на другого. При нем хорошо плодятся стада…
– Если жизнь оленя и жизнь человека весят одинаково, то в твоих словах есть жестокая правда, – согласился Звягинцев.
– Пойми, Кола, злой пастух бережет своих оленей, но никогда не жалеет одного или двух! Если важенок слишком много, самцы ослабеют от гона и погибнут в морозы; если мало – телушки останутся без приплода. Может ли один такой хор обижаться на пастуха, если при этом хорошо всему стаду? Много лет назад я сам привез Железную Шапку к Белой Шаманке, – гордо блестя глазами, сказал Илимпо, – она отдала ему шар с именем Предреченного.
– Сталин был у Камы? Быть того не может! – убито произнес Звягинцев.
– Был, – воскликнул Илимпо, – и взял у нее столько силы, сколько мог удержать в ладонях. Ради него одного сошел Агду! В тот день упали чумы, и поднятые вихрем летели по небу олени, а на реке Чомбай образовался новый порог. А после Илимпо нашел в тайге шар с именем Предреченного.
– Шар? О каком шаре ты говоришь? – Звягинцев достал из кармана стальной окатыш с типовой маркировкой, оставшийся от прошлых испытаний.
– Да, это он! Илимпо нашел его в тайге, с тех пор старость забыла к нему дорогу.
– Подожди, подожди, кажется, я начинаю понимать, ты говоришь о падении Тунгусского метеорита?
Обхватив голову, Звягинцев пробовал проникнуть в суть эксперимента, в котором был задействован как маленький винтик, зазубринами цепляющийся за другие точно такие же железные винтики.
– Я разбил все твои планы, чудовище! Ты запомнишь этот день! – прошептал он.
– Человек все равно служит Агду, даже если думает, что борется с ним, – меланхолично заметил Илимпо, вороша угли в костерке, и Звягинцев в который раз убедился, что шаман умеет читать в душе собеседника.
– Ступай домой, Кола, а то тебя будут искать! – настаивал он.
Шаман был прав. В роще стемнело, и деревья гуще сдвинули ветви и почернели листвой. По ночам база охранялась усиленными караулами, и пройти по безлюдному плацу незамеченным было довольно трудно.
– Если тебя остановят, сделай вот так… – Илимпо щелкнул пальцами у виска.
Енисейский шаман умел отводить глаза любому церберу с малиновыми околышами МГБ.
– Земной поклон, Оленко! Не волнуйся обо мне… – Звягинцев склонился в прощальном поклоне.
Откровения Илимпо погрузили его мысли в незнакомый прежде хаос. Он прошел сквозь сумрачный лес в нервном ознобе, вышел к Клязьме и, скинув одежду, проплыл по стремнине. Под высоким берегом кружили омуты, и он несколько раз нырнул в темный тугой водоворот. Раз за разом отдаваясь во власть воды, он глубже окунался в бред молодых жгучих воспоминаний о Ней…
Любовь делает из старика юношу, а из юноши – мудреца, и Звягинцеву было суждено пройти все ступени этого преображения.
Ночной парад
Конец сентября 1917 года,
Москва
Осень грезила пожаром, и вместе с палыми листьями Александровского сада вальяжная и сытая Москва прожигала последние искры своего праздного великолепия и пировала с небывалой пышностью и цинизмом.
Шел третий год войны; в госпиталях, в гимназиях и даже в свободных помещениях магазинов были раскинуты лазареты для раненых, с фронта текли жуткие слухи, по дорогам шатались вооруженные дезертиры. После Февральской революции у России едва не появился новый государь – диктатор Керенский. Поговаривали, что этот юркий судебный поверенный выиграл Россию у беса в крапленые карты. Его и прозвали Александр Четвертый. На военных парадах Керенский выезжал перед войсками на белой царской лошади, и выезды его были поистине царскими. Оседлав белую кобылицу власти, Керенский без труда овладел и любовью народа, он словно разговаривал с толпами на их языке, – и красный бес революции устилал его путь цветами и алым жертвенным бархатом.
При Керенском все было повернуто на военные рельсы и, казалось, сулило желанный успех. Приостановилось даже неслыханное летнее отступление армии, заводы и фабрики давали все больше снарядов. Склады и цейхгаузы были забиты оружием, и только одно было плохо: разложившаяся армия не желала воевать.
В знак протеста от отречения императора многие армейцы отказались от знаков различия и, лишенные этих привычных символов власти, потеряли и саму власть. Волнения и митинги в войсках прерывались только атаками неприятеля, и всю армию лихорадило сверху донизу.
В Московском военном округе пили и буйствовали больше обычного. Странные ожидания, тревога и нетерпение реяли в воздухе вперемешку с алыми и желтыми октябрьскими листьями, но высшее военное училище все еще жило старыми традициями по раз и навсегда заведенным порядкам, и марш «Под двуглавым орлом» по-прежнему звучал в особо значимые минуты на парадах и присягах.
Юнкер Звягинцев любил шумные и пестрые московские площади. С молодой страстью Звягинцев грезил о воинской славе, но еще ни один живой женственный образ не замутил чистого озера его души. Все его мысли и заботы вращались вокруг будущего военного поприща и заботы о престарелых родителях.
Его отец, отставной пехотный майор, каждую субботу ходил на поклон к Иверской иконе с просьбой о повышении пенсии, но после отречения Государя умерла и надежда на внезапное чудо, осталась только вера в Николеньку, единственного сына, этой весной поступившего в знаменитое военное училище на Арбате. Оно гордо носило имя императора Александра и считалось лучшим учебным заведением для патриотичного юношества.
