Рудольф Штайнер - Низвержение духов Тьмы. Духовные подосновы внешнего мира
Эти картины могут вам прояснить, какие намерения имели духи тьмы в сороковые–семидесятые годы в духовных регионах в их борьбе, которую вели против приверженцев Михаила. А с осени 1879 года они находятся внизу — среди людей. Им не удалось заполучить ничего из того, к чему они стремились: спиритизм не стал всеобщим убеждением человечества; люди не стали, если принять материалистическую точку зрения, настолько смышлеными, чтобы их смышленость обернулась против них. Духовные истины укоренились среди людей.
Но зато духи тьмы среди нас, они здесь. Надо быть бдительными, чтобы замечать, где они встречаются, чтобы сознавать, где они находятся. Ибо самым опасным в ближайшее время будет поддаться бессознательным влияниям, которые ведь имеют место. Потому что неосведомленность человека никоим образом не меняет их реального присутствия.
Прежде всего задача этих духов тьмы состоит в том, чтобы перевести в ложное русло то, что насаждают на Земле духи света, и создать путаницу. Я уже указывал на одно из таких фальшивых направлений, относящееся к наиболее парадоксальным. Я уже указывал, что стихийным образом человеческие тела будут развиваться так, что предоставят место определенному спиритуализму, но материалистические взгляды, которые все больше будут распространяться по указке духов тьмы, будут этому противодействовать, и будут пущены в ход материальные средства. Я говорил вам, что духи тьмы станут инспирировать свою мишень, человека, в котором они поселятся, чтобы тот изобрел лекарственную инъекцию, способную окольным образом, через воздействие на тело, с самых юных лет отвращать человека от духовности. Как в наше время делаются прививки против той или иной болезни, так в будущем будут прививать детям особое вещество, которое может быть открыто, чтобы при помощи этой прививки предотвратить развитие духовной жизни, трактуемой как «глупость» — глупость, естественно, с материалистических позиций.
И эти вещи уже начались — только, скорее, в литературной сфере, где это выглядит достаточно безобидно. Я вам указывал на появление работ весьма ученых медиков о патологии различных гениев. Вы знаете: Конрад Фердинанд Майер, Виктор Шеффель, Ницше, Шопенгауэр, Гёте — всех, кого принято считать гениями, пытались редуцировать к определенному виду патологии. И самым впечатляющим в этой области было то, что была сделана попытка также и Христа Иисуса, Евангелие рассматривать с точки зрения патологии. Сегодня уже имеются два сочинения, которые возводят возникновение христианства к тому, что некогда, в начале современного летоисчисления, жил некий душевно и духовно ненормальный человек, который ходил по Палестине под именем Иисуса и проявления своей душевной болезни превратил в христианство. И уже написаны две работы, посвященные патологии Христа Иисуса.
Сказанное — всего лишь невинное литературное начало, но все нацелено на то, чтобы наконец изобрести такое средство, которое позволяло бы через телесную инъекцию подавлять склонности к спиритуальным идеям и в продолжение всей жизни верить только в материю, предстающую внешним органам чувств. И как современные врачи проказничают… — пардон, обмолвился, — делают инъекции от проказы[80], ровно так же будут делать прививку против склонности к спиритуальному. Этим особо парадоксальным примером хотелось только указать на то, что в этой области грядет в ходе ближайшего и отдаленного будущего, — и все это делается, чтобы внести сумятицу в то, что собирается излиться на землю из духовных миров в результате победы духов света.
Для этого, естественно, в первую очередь надо внести сумятицу в мировоззрение людей, извратить сначала человеческие понятия и представления. Это очень серьезная область, и в отношении нее надо быть особенно бдительным. Ибо эта область относится к числу наиважнейших подоснов тех событий, которые подготавливаются ныне.
Я очень предусмотрительно подбираю выражения. Я сказал «подготавливаются», хорошо зная, что когда кто‑нибудь говорит о подготовлении, а вслед за этим происходит все, что происходило в последние три года, то, значит, он говорит что‑то важное. Ибо кто глубже проникает в такие вещи, понимает, что дело идет о подготовлении. Только поверхностный человек может верить, что завтра или послезавтра то, что не было войной в старом смысле слова, может закончиться миром в старом смысле слова. Только тот, кто поистине поверхностно судит о событиях, может такому верить. Да, многие бы охотно поверили, — что они и делают, — если бы внешне наступило то или иное, в чем можно усмотреть сходство с подобными представлениями, но тогда никогда не узнать, что дремлет под поверхностью событий. Как в целом, так и в частностях очень интересно вглядеться в минувшие десятилетия начиная с сороковых годов XIX века. Их общую характеристику мы ведь уже получили в эти недели, да и сегодня я пытался к ним до некоторой степени вернуться. Именно когда всматриваются в какую‑нибудь показательную личность (а в таких личностях отображается то, что из духовных импульсов царит в развитии), то тогда и в отдельных личностях можно узреть, что вытекает из обобщенных представлений. Мне хотелось бы привести вам один маленький, но яркий пример. На эти вещи я уже указывал в прошлом году[81]. «Фауста» Гёте комментировали многие. Многие пытались истолковать гётевского «Фауста». Одним из тех, кто совсем не поверхностно, а довольно‑таки глубоко истолковал его, был Освальд Марбах[82]. Можно даже сказать, что толкования профессиональных историков литературы были менее глубокими, так как профессиональная обязанность понимать предмет часто является препятствием к подлинному пониманию. И Освальду Марбаху удалось сказать прекрасные слова о «Фаусте» в своей книге «Гётевский Фауст, части первая и вторая, прокомментированные Освальдом Марбахом», именно потому, что он не был историком литературы. Он читал лекции в лейпцигском университете о гётевском «Фаусте», о математике, механике и технологии. Да и в наше время углубиться в марбахскую механику и технологию — лучшее средство прийти к познанию мировых тайн, нежели то, что историки или историки литературы в своем смысле почитают за современную науку. Но именно у Освальда Марбаха имеется нечто в высшей степени примечательное. Он говорил о «Фаусте» Гёте в сороковых годах, а затем — в конце сороковых — перестал и умолк и ничего не говорил на эту тему в пятидесятые, шестидесятые и семидесятые годы. И только в конце семидесятых годов и в начале восьмидесятых он снова стал читать лекции о гётевском «Фаусте». В промежутке он говорил только о математике, механике и технологии, то есть посвятил себя тем наукам, которые в наибольшей степени по тем временам давали проявить остроту человеческого ума и критические способности. Весьма интересно, что он говорит в предисловии к своей книге: «Еще тридцать, сорок лет назад в университете в Лейпциге я читал лекции о гётевском «Фаусте» (его книга появилась в 1881 году), и совсем недавно (1875) я снова стал читать лекции в продолжение предыдущих. Почему же такой длинный перерыв? Здесь сошлось многое — внешнее и внутреннее, объективное и субъективное. Я старел и состарился, и наши молодые ученые вместе со мной: с каждым новым семестром приходит все более горестное поколение (люди становятся все смышленее, что для более глубокого наблюдателя — все горестнее!), в нем исчезает все больше свободный духовный интерес, приходит время, когда полезное ценится больше, чем прекрасное. Уже тридцать лет, как я, «внимая более нужде, чем личному влеченью», отодвинул в сторону в моей академической деятельности Философию и Поэзию и предался точным наукам: математике, физике и технологии».
Это было во времена материалистической остроты ума. Этот абзац из предисловия весьма и весьма интересен! Ибо в нем отчетливо прослеживается след времени. Этот абзац обнаруживает, что Освальд Марбах в своем сознании придерживался того мнения, что он всегда — и когда в старые времена интерпретировал «Фауста», и когда читал лекции по технологии — делал все по собственной воле. Но теперь, когда он снова вернулся к «Фаусту» и заново взялся за его интерпретацию, он сам подтверждает, что это его мнение было только иллюзией, а внимал он духу времени. Было бы прекрасно, если бы как можно больше людей осознали, в какой мере они предаются иллюзиям. Привить человеку иллюзии, заполнить ими ум и сердце — вот что было идеалом духов тьмы еще до 1879 года и особенно утвердилось после — с тех пор, как эти духи блуждают внизу, среди нас в царстве людей.
Но интересно еще другое, когда рассматриваешь такого человека, который как бы воплощает то, что тогда действовало с неба на землю. Он говорит — и это соответствует исторической правде, — что когда он в сороковые годы комментировал «Фауста» в университете, то выбирал главным образом первую часть, ибо ко второй не испытывал тогда никакого интереса. А когда он снова, теперь уже после победы Михаила над драконом, приступил к чтению лекций о «Фаусте», он попытался преимущественно комментировать вторую часть. И верно, эпоха остроумия, эпоха критицизма не пригодна для понимания второй части гётевского «Фауста». И даже сегодня эта вторая часть «Фауста» Гёте, значительнейший памятник гётеанизма, во многих отношениях весьма мало понята. Ведь в высшей степени неудобно прийти к этому пониманию. Так как люди пребывают сегодня на том уровне, который, собственно, нигде с таким юмором, с такой иронией не подается, как во второй части «Фауста». Люди пребывают сегодня на том уровне, который постепенно приобретался начиная с XVI века, и, оценивая то, что развилось, начиная с XVI века, как величайшее, выдающееся достижение нашего времени, люди с XVI века испытывают к нему прямо‑таки сладострастную привязанность. Гёте, который душой жил не только в своем времени, но мог переноситься и в XX столетие, писал вторую часть своего «Фауста» для XX века, для XXI века, для последующих столетий. Вот, что надо понять прежде всего. Но он должен был за высоким штилем спрятать иронически–юмористическое отношение к тому развитию, что имело место с XVI столетия. Надо ведь усмотреть, как то развитие начиная с XVI века, которое вызывает такое изумление и которое принято в наше время всеми культурными народами, в «Фаусте» рассматривается как махинации Мефистофеля. И в гораздо большей степени, чем бумажный призрак золотых гульденов, который является творением Мефистофеля, все то, что с таким блеском развивалось начиная с XVI столетия, представлено у Гёте, как творение Мефистофеля. Человечество однажды обнаружит во второй части «Фауста» грандиозно–ироническую картину того, что развивалось с XVI века, когда духовно устремленному Фаусту духи тьмы, представленные фигурой Мефистофеля, в сущности, противопоставляют все, за что так цепляется человечество новейшего времени и будет еще больше цепляться, особенно в XX столетии.
