Лууле Виилма - В согласии с собой. Книга гордости и стыда
Желающий нравиться стремится угадать или разузнать, что именно нравится ближнему, и ведет себя соответственно. Чем ниже у него самооценка, тем больше он старается. А если все его усилия понравиться ближнему оказываются напрасными, в нем вспыхивает злость к ближнему. Всем своим существом он показывает: «Я из кожи лезу, а для тебя все-таки не хорош!» Если этот укор он бросает ближнему в лицо и тот заверяет, мол, нет же, ты мне нравишься, человек все равно остается неудовлетворенным. Он чувствует, что дело обстоит именно так, как он думает. Ближний ничем не сможет доказать ему обратное. Подобный желающий нравиться со временем чувствует, что никому он не нужен и что ближнему понравилось бы гораздо больше, если бы его вообще не было на свете. Если это высказывается вслух, обычно следует ответ, дескать, брось городить ерунду, либо: ничего лучшего не придумал, чтобы поссориться, либо что-то еще, похожее на отповедь. Отповедь воспринимается как подтверждение того, что ближний в нем не нуждается. В итоге желание нравиться оборачивается для человека, утратившего свою самобытность, либо несчастным случаем, либо больничной койкой, что завершается смертью. В этом случае куда эффективнее была бы приличная взбучка, которой ближний доказал бы свое небезразличие к вымогающему любовь человеку.
Итак, если в Вашем присутствии кто-то заявляет, что от него хотят избавиться, знайте, что говорится это не для красного словца. Этот человек находится в состоянии кризиса. Выслушать его и разъяснить проблему – задача, посильная и Вам. Не ждите, что за это возьмется кто-то другой. У нас нет столько психологов и психиатров, чтобы помочь всем страждущим. Да и нужно ли? Отзывчивость ближних – это зачастую лучший психолог или психиатр.
Желание нравиться ведет к тому, что человек готов пожертвовать самым ценным. Обычно самым ценным человек, желающий нравиться, считает тело. Ни с того ни с сего он свое тело предлагать не станет, но если уж предлагает, а его не принимают, может произойти непредсказуемое. Уязвленное самолюбие отключает рассудок, горя жаждой мести. Человеку уже ничего не мило, даже, возможно, собственное тело. Так, воспитанная порядочная девушка предлагает свое тело мужчине, а если тот не хочет воспользоваться ее девственностью, она может понять это превратно, и ее обуревает желание отомстить обидчику самым страшным образом. Желание нравиться перечеркивает всякую мораль и нравственность.
Получивший отказ мужчина в порыве обиды и отчаяния способен на самоубийство. К чему жизнь, если она никому не нужна! А что жизнь нужна ему самому, об этом он не задумывается.
Подобная ситуация возникает из-за неудовлетво-ренности своим внешним видом – человек не выносит, если кто-то, помимо него самого, бывает им неудовлетворен. Поскольку внешний вид отражает состояние души, то, сравнивая себя с ближними, мы не замечаем, что отождествляем себя с телом ближнего. Кто из нас не сокрушался по поводу того, что ближний – писаный красавец, а я – страшилище? Либо по поводу того, что он такой ловкий, а я неуклюжий, и потому он меня и не хочет. Он такой изящный, а я оплыл жиром, значит, внушаю ему омерзение. Он такой умный, мне до него никогда не дорасти. Он такой талантливый, я же безнадежно бездарен. Он, такой богатый, не станет глядеть на меня, нищую церковную мышь. У него такие красивые вещи, у меня же нет ничего и никогда не будет. Уже одно такое сравнение есть желание стать таким же, как он.Людям нравится форма. Военная форма делает мужчину мужчиной – вздыхают женщины. Любой облаченный в униформу вызывает почтительную боязнь. Тот же человек, но уже без униформы, как будто пустое место. Поэтому облачиться в униформу особенно стремятся те, кто иначе ощущал бы себя пустым местом. Если униформа помогает человеку обрести себя, это неплохо. К сожалению, форменный мундир превращает человека в его носителя, который делается все более чужим для самого себя по мере срока носки. Женщины становятся носителями формы тогда, когда назревает кризис женского естества. Чем больше женщин находится «в форме», тем в большем кризисе находится общество. Для уравновешивания, то есть для спасения мира, еще большее число женщин находится всяко-разно «не в форме».
...Душа связывает дух и тело в единое целое.
Слово выражает то, что в данный момент
чувствует душа.
Если чувство успело бы обратиться в мысль,
то, возможно, слово не было бы произнесено
или было бы произнесено иным тоном,
с иным смыслом.
Поскольку НЕ БЫЛО ВРЕМЕНИ,
чувство осталось неосознанным.
Если у говорящего нет времени
и у слушающего нет времени,
они говорят каждый о своем.
ВРЕМЯ УРАВНОВЕШИВАЕТ.
Если есть время подождать, качающиеся весы останавливаются сами.
Следствие: ситуация проясняется без слов для тех, кто ждет спокойно.
Никакого превратного толкования и последующего осуждения не происходит.
Следовательно, для уравновешенности требуется время. Уравновешенный человек понимает, о чем ведет речь собеседник – про Фому или про Ерему. Неуравновешенный слышит то, что хотел услышать, то есть слышит то, чего хочет сам. Вот и получается, что один говорит про Фому, а другой про Ерему. Кто цепляется за Фому, тому некогда разбираться с Еремой. А кому про Фому нужно высказаться в спешном порядке, тот не желает слушать ни о чем другом. Кулаком по столу и – баста!
Пример из жизни
Телефонный звонок. Раздается медоточивый голос – звонит знакомая кого-то из длинной череды знакомых и говорит, что ее ребенок страшно кашляет и что от прописанных врачом лекарств ему стало хуже. Я про себя вздыхаю – еще одна из тех, кто старается понравиться мне выпадами в адрес врачей. Ей известно про отношение медиков к таким, как я, и она желает этим воспользоваться, полагая, что я держу жуткую злобу на медицину. На моем месте она бы держала. Если бы сказать ей, что зла я не держу, – не поверила бы. У нее свое представление о жизни. После краткого впечатляющего вступления возникает пауза. Человек ждет от меня действий. «Ну и что? – спрашивает она. – Ему можно помочь?» Вопрос сформулирован хитро. Она не говорит, что ждет от меня действий, но и не проявляет инициативы.
«Ничего не могу Вам сказать, потому что Вы ничего не знаете про снятие стрессов», – отвечаю я. «Да нет же, знаю, об этом много говорят». Уж я-то знаю, о чем говорят люди на досуге. «Ладно», – сдаюсь я, поскольку могу и ошибаться. «Это протест против отсутствия свободы». – «Ну что вы! Ребенку предоставлена полная свобода», – защебетало в телефонной трубке. «Вот видите. Вы уже раздражены. И покуда Вы не ознакомитесь с теорией, изложенной в моих книгах, мы будем говорить на разных языках», – пытаюсь я завершить бессмысленный разговор. «Ну, знаете! – голос явно погрубел. – Я нисколько не раздражена, но я все-таки хочу иметь осязаемый результат. Ведь не могу же я сейчас броситься читать ваши книги, когда ребенок все время кашляет».
Кашель ребенка не дает матери покоя, усиливает в ней чувство вины, потому она и берет в оборот тех, кто должен, по ее мнению, помочь ребенку. Это значит, фактически она нападает на себя, но не сознает этого. По мнению матери, жизнь несправедлива. Другие дети поправляются, а ее ребенок нет, потому что никому до него нет дела. А про то, что другие матери из болезни ребенка делают для себя вывод, она не знает и знать не желает. Все это вызывает у ребенка беспомощную печаль, из-за чего стенки бронхов становятся неровными. Движущийся воздух наталкивается на преграду, и детская борьба с несправедливостью еще более ожесточается.
Скажи я в самом начале беседы про то, что кашель ребенка напрямую вызван борьбой матери против несправедливости, то лишь подлила бы масла в огонь, поскольку мать сразу же причислила бы себя к героиням. Все последующие разъяснения она попросту пропустила бы мимо ушей, хотя похвалы в моих словах не было. Она бы восприняла это как похвалу. Каждый ведь слышит то, что хочет услышать. Человек, гордый тем, что борется с несправедливостью, ослеплен и лишен разума. Укоренившиеся представления обладают огромной силой инерции.
Если сказать борцу за справедливость, что он заблуждается, он сотрет тебя в порошок, потому что ему кажется, что ты к нему несправедлив. Борющаяся за справедливость мать подобна пчеле, которой сделали больно, – она не угомонится, пока не вонзит в тебя жало, а там и помереть можно.Я могла бы сказать ей, что осязаемые, видимые и слышимые результаты своей работы она уже имеет, но воздержалась – и без того разговор малоприятный. «Он болен уже несколько месяцев», – говорю я. В ответ все тот же неприятный тон с оттенком угрозы: «Так Вы не поможете?» – «Вам нужно самой помочь ребенку», – я стараюсь заинтересовать мать ее дальнейшим участием, но в трубке уже звучат гудки. Припоминаю со вздохом, что эта мать ни разу не спросила, чем бы она сама могла ребенку помочь. Налицо равнодушие, что само по себе является несправедливостью по отношению к своему ребенку, и, так как человек всегда видит в ближнем себя, получается, что я – врач, который не желает помочь ее ребенку. Выходит, несправедлива именно я.
Чтобы скрыть собственный недостаток, всегда набрасываются на ближнего. Перцу подсыпают примешивающиеся страхи, и готово несправедливое обобщение: все врачи таковы. Выдающему себя за ангела человеку не совестно уколоть побольнее всех врачей. Она не может не знать, что люди ранимы, а потому злоба ее намеренная.
