Дэн Миллмэн - Путешествие Сократа
Они петляли между деревьями, пока тропа не вывела их к внушительного вида валуну, возвышавшемуся как раз у основания каменистого, поросшего лесом холма. Гершль вытащил карту из внутреннего кармана своего потертого пальто и показал ее мальчику:
— Вот твоя школа, видишь? А вот этот валун, он тоже отмечен на карте. А вот сюда мы с тобой направляемся, — Гершль постучал согнутым пальцем по крестику, который сам же он нарисовал на карте темными чернилами. Сергей, который уже знал основы ориентирования по карте, понимающе кивнул головой и запомнил указанное место.
Сложив карту и спрятав ее на прежнее место, Гершль, прищурившись, посмотрел на заснеженную тропу. Затем вытащил карманные часы, нахмурился.
— Нам нужно оказаться на месте до того, как начнет темнеть, — сказал он. И они снова тронулись в путь, вверх по пологому склону.
Сергей уже был приучен следовать приказам, не задавая вопросов. Но детское любопытство понемногу брало верх, и он не выдержал.
— А мы идем к вам домой? — спросил он.
— До моего дома отсюда ой как далеко, — стараясь не потерять дыхание на подъеме, ответил Гершль. — Те два дня и две ночи, что у нас с тобой есть, мы проведем у Беньямина и Сары Абрамовичей. Мы с Беньямином друзья уже много-много лет.
— А у них есть дети?
Гершль улыбнулся. Он ждал этого вопроса.
— Есть, двое. Авраам, двенадцати лет от роду, и маленькая Лия, ей всего пять.
— Их имена такие... Никогда прежде не слышал, чтобы детей звали такими именами!
— Это еврейские имена. А сегодня мы празднуем Субботу.
— А как это — праздновать субботу? — спросил мальчик.
— Суббота — священный день, отведенный для отдыха и памяти.
— Как воскресенье?
— Да. Но наша Суббота, мы зовем ее Шабат, она начинается пятничным вечером, когда на небе появляются первые три звезды.
Тем временем они все выше забирались вверх по лесистому склону, пробираясь между валунами. Старик ставил ногу осторожно, стараясь не споткнуться, пока его восьмилетний внук проворно скакал с камня на камень. Сергей услышал, как его дед, с трудом переводя дыхание, предостерегающе окликнул его:
— Смотри, осторожней, Сократес... камни такие скользкие, не упади!
Опять это имя.
— Почему вы зовете меня таким именем — Сократес?
— Так мы звали тебя когда-то, еще в ту пору, когда тебя привезли к нам совсем младенцем.
— А что это за имя такое?
Взгляд Гершля затуманился, прошлое снова встало перед ним.
— Когда твоя мать, Наталья, была еще девочкой, я часто читал ей вслух из наших еврейских книг, Талмуда и Торы, и из других мудрых книг, где говорилось, как жили когда-то в древние времена великие философы. Ей больше всего нравился один грек, его-то и звали Сократ. Жил он давным-давно... и был мудрейшим и достойнейшим из людей.
Невидящий взгляд Гершля был обращен куда-то вдаль, к небу, или холмам, едва различимым в свинцовой дымке.
— А когда у нас появился ты, мы с твоей бабушкой стали звать тебя нашим маленьким Сократесом... словно наша дочь, а твоя мать, была снова с нами.
— А чем моей матери понравился этот Сократ? Своей мудростью?
— Да, но не только. Он был смелым и обладал сильным характером.
— А что он такого сделал?
— Сократ учил молодежь в Афинах — есть такой город в одной далекой стране — жить достойно и ценить мир превыше всего. Он говорил о себе, что ничего не знает, но умел задавать такие умные вопросы, которые сразу открывали, кто перед ним — лжец или правдивый человек. Он был мыслителем и одновременно человеком действия. В молодости он был борцом и храбрым солдатом, но потом возненавидел войну. Он был... как бы это сказать... мирным воином, вот как.
На время удовлетворив свое любопытство, Сергей остановился, чтобы получше рассмотреть открывавшийся внизу заснеженный ландшафт. Лучи закатного солнца играли на белой равнине, переливаясь на деревьях, на серебристых мхах. Разгоряченный свежим морозным воздухом, прогулкой и предвкушением того, что еще готовит ему этот удивительный день, Сергей просто не мог устоять на месте. Он бросился вперед, затем все-таки заставил себя остановиться. Нетерпеливо приплясывая на месте, он решил дождаться деда.
Глядя на старика, который с трудом пробирался между камнями, Сергею вдруг припомнилось это слово, «еврей». Время от времени оно всплывало в школьных разговорах, вот и дядя упомянул его в своем кабинете.
— Эй, дедушка, — Сергей помахал ему рукой, — скажите, а вы еврей?
— Да, — стараясь отдышаться, ответил Гершль. — И я, и ты тоже... Твоя мать была еврейка, а твой отец... ну и что из того, что он не был евреем... в тебе ведь течет еврейская кровь.
Сергей посмотрел на свои ладони, пунцовые на морозном воздухе. Вот оно как получается... в нем течет и казацкая кровь, и еврейская.
— Скажите, дедушка...
— Лучше зови меня дедуля и на «ты», хорошо? Ты ведь мой маленький внучек! — Гершль наконец-то поравнялся со своим внуком и присел на заснеженный валун, чтобы немного перевести дыхание.
— Дедуля... мне так хочется узнать, какой была моя мать... и мой отец.
В ответ Гершль смахнул снег с соседнего валуна, жестом приглашая Сергея сесть рядом с ним. Он поведал Сергею историю его рождения, все то, что стало ему известно от акушерки, которая была при Наталье в тот роковой день.
— Ты был словно светлый лучик в ненастный день, Сократес, — закончил он свой рассказ. — И у тебя тоже были мать и отец, которые тебя любили.
Сергей увидел, что старик вытирает слезы, покатившиеся по его щекам.
— Ты плачешь, дедуля?
— Это ничего, мой маленький Сократес, ничего — видишь, я уже не плачу... Мне просто вспомнилась твоя мать... наша Наталья.
— А она была красивая? — спросил Сергей.
Гершль умолк, отрешенно кивая головой, затем поднял задумчивый взгляд на внука:
— Для отца нет никого красивее, чем его дочь. Но с твоей матерью мало кто мог сравниться и смышленостью, и мягким характером. Она могла бы украсить жизнь любого мужчины-еврея, достойного ее... если, конечно, он не возражает, что у жены на каждое его слово есть своих два... — взгляд Гершля на мгновение смягчился, затем старик снова погрузился в раздумья. — Не могу тебе точно сказать, где и как она познакомилась с твоим отцом. Помню, что я испытал, когда она привела его в наш дом, знакомиться. Надо ж было, найти такого... мало того что не еврей, так еще и казак, гонитель нашего народа...
— Но ведь ты сам рассказывал, какая у них была хорошая семья, что он любил ее! Разве не так?
— Да, да... дело в том... дело вот в чем: чтобы выйти замуж за твоего отца, ей пришлось отречься от нашей иудейской веры и принять... христианство.
Гершль на мгновение умолк, чтобы его внук мог осознать всю чудовищность этого поступка.
— Ты хочешь сказать, что она больше с тобой не разговаривала?
— Нет. — Гершль осекся, и по его лицу внезапно побежала судорога.
— Дедуля... что с тобой? Тебе нехорошо? Гершль жестом успокоил его:
— Нет, Сережа, это я перестал с ней разговаривать. Я сказал себе — для меня моя дочь все равно что умерла.
Он вдруг снова залился слезами, и в этот раз уже был не в силах сдерживать ни слез, ни слов.
— Разве сможешь понять ты, мой маленький Сократес, как я мог решиться на такое, — ведь я и сам этого не понимаю. Но жестокие слова вырвались из моих уст. Я повернулся к ней спиной, раз уж она сама, так я говорил себе, повернулась спиной к своему народу. Я не знал и не хотел знать, как с ней можно поступить по другому. А Эстер, твоей бабушке, не оставалось ничего, лишь только принять мою волю, хотя это сделало ее несчастной до конца ее дней.
Гершль едва находил в себе силы, чтобы продолжать рассказ.
— Бедняжка, она так хотела поговорить со своей дочерью... обнять ее, хотя бы разок. А мне... разве мне этого не хотелось? — словно продолжая невидимый спор с прошлым, укоризненно пробормотал он. На какое-то время он опять замолчал.
Когда он открыл глаза, его голос звучал устало:
— Помню, мы с Эстер так жестоко поругались... Наталья написала нам в письме, что у нас уже есть внук, Саша - Эстер умоляла меня, чтобы позволил ей встретиться с дочерью, увидеть внука. Но я запретил... запретил моей дорогой Эстер даже отвечать на письма дочери.
— Нам так и не довелось увидеть маленького Сашу, — продолжал он. — Мы узнавали о нем, о том, как он рос, из писем Натальи. Я не хотел даже писем ее читать... но твоя бабушка Эстер, она все равно рассказывала мне, что в них написано. Мы так и не свиделись с твоей матерью ни разу, не поговорили с ней... А потом она умерла.
Гершль шумно высморкался, вытирая холодные мокрые щеки рукавом пальто.
